Да, я стоял у бесцеремонно захлопнутой передо мной двери. Но не торопился признавать полную капитуляцию. Ибо со мной был верный помощник всех на свете докторов и частных сыщиков ― стетоскоп. Только в отличие от медицинских работников скромные труженики моей профессии не носят этот инструмент на шее для всеобщего обозрения. Я, например, всегда держу свой заботливо упрятанным в специальный футлярчик во внутреннем кармане пиджака или куртки. Быстренько воткнув его в уши, я приставил мембрану к двери, и поражение понемногу стало оборачиваться победой. Пусть пока лишь тактической.
Человек животное общественное. В том смысле, что ему, как никакому другому, свойственно общаться с себе подобными. Причем не просто общаться, а именно в словах изливать свои чувства. Обиды. Надежды. Страхи. А с тех пор, как доктор Белл изобрел телефон, это данное нам от природы свойство эволюционировало скачкообразно. У некоторых даже патологически мутировало.
Захлопнув дверь, Ксюша бросилась к телефону. Я пристроился со своим стетоскопом как раз вовремя. Она находилась довольно далеко от входа, но кое-какие ключевые слова я мог разобрать. «Какой-то козел» ― это несомненно я. «Умерла… правда?» ― это по поводу Нинель. «Что делать?» ― это по поводу себя. «Не отстанет, гад» ― это опять обо мне. «Ноги?» — вопросительная интонация предполагала разные толкования. Учитывая же конкретные обстоятельства, я склонен был считать это составной частью распространенного выражения «делать ноги». Тем более, что на этом разговор прервался.
Я прождал со стетоскопом в ушах добрых четверть часа, на протяжении которых Голдовская больше по телефону не звонила. Судя по звукам, она активно перемещалась по квартире, хлопая то ли дверями, то ли окнами. Потом наступило полное затишье. У меня от неудобной позы уже начала затекать спина, но я выждал для порядка еще минут пять и полез в карман за другим верным помощником частных сыщиков ― швейцарским многофункциональным перочинным ножом фирмы «Викторинокс». Поддев прочным лезвием виднеющийся в рассохшемся косяке язычок замка, я без особого труда отжал его вбок, и путь в квартиру был открыт. Первым удивило отсутствие на двери цепочки ― Ксюша зачем-то сняла ее. Но гораздо больше изумило отсутствие в квартире самой Ксюши.
Я несколько раз пробежался по комнатам, заглядывая под кровати, столы и диваны, открывая шкафы и отодвигая портьеры: травести как сквозь землю провалилась. Пока, наконец, уже отчаявшись что-либо понять, не выглянул на кухню и не увидел еще одну низенькую дверь в дальнем углу у окна, породившую сразу две мысли. Первая: черная лестница! И вторая: ну и болван же я! Допускаю, что они могли явиться и в обратном порядке.
Дверь на черный ход была не заперта. Я опрометью вывалился на площадку и провел быструю рекогносцировку. Кнопок в лифте всего было десять, стало быть, этажей вместе с чердаком максимум одиннадцать. Но вряд ли травести из запертой квартиры побежала прятаться на чердак. Значит, ушла черным ходом вниз, на улицу. Я рванул в том же направлении. Хотя рванул ― сильно сказано. Сердечница Фаина Семеновна не наврала: черная, а говоря языком официальным, пожарная лестница, редкий ныне атавизм давно прошедших эпох, была не просто «завалена черт-те чем». Наоборот, она оказалась очень плотно и компактно заставлена ящиками, коробками, узлами: короче, превращена рачительной домоуправшей в огромную камеру хранения, и, надо думать, не бесплатно. К тому же освещение тут было и вовсе, можно сказать, символическое: пыльные лампочки ватт на пятнадцать, да и то через этаж. Так что бежать по этой лестнице было чисто технически невозможно, только пробираться. Но когда я наконец достиг дна, меня ждало разочарование: дверь на улицу была не просто закрыта на висячий замок, но еще и задвинута изнутри на засов: Ксюша здесь выйти не могла. И тут я снова вспомнил про Фаину Семеновну.
Оказавшись на пятом этаже, я почти ощупью определил, что дверей на лестницу выходит две. Для начала прислушался и принюхался к обеим: одна квартира была молчалива и ничем не пахла, зато из другой шел неясный гул и отчетливо несло жареной рыбой и тушеной капустой. Туда я и постучал. К моему удивлению, мне немедленно открыли. На пороге с дуршлаком в руке стояла сама Фаина Семеновна, а на плите за ее спиной бурлила, радостно звеня крышкой, большая кастрюля, постреливала кипящим маслом чугунная сковородка.
― Ой, кто тут? ― подслеповато щурясь со света, в полутьму с легким испугом отпрянула она назад. — Я думала, это…
― Думали, опять Ксюша, ― самым доброжелательным из имеющихся в моем арсенале голосом подхватил я. И, не давая ей опомниться, понес первое, что пришло в голову: ― Представляете, убежала, торопилась куда-то, а меня оставила, я ждал-пождал, а замок не открывается… Можно пройти-то?
― Проходите, ― явно смущенная моим напором, слегка посторонилась хозяйка. ― Только она что-то про вас ничего…
― Ерунда! ― махнул я рукой, одновременно бочком выдвигаясь на середину кухни. Так, чтобы в случае чего выпереть меня было как можно сложнее. — Бывает! Позвонил ей кто-то, она подхватилась, а замок дверной заело… Я ждал-пождал… Вот, кстати, моя визитка: Северин, частный сыщик.
― Частный сыщик? ― широко раскрыла глаза Фаина Семеновна. ― Настоящий?
― Нет, игрушечный! ― засмеялся я, нутром ощущая, что установление контакта не за горами. И заговорил серьезно и доверительно: ― Ищу, знаете ли, одну девицу, она вместе с вашими соседками работала.
― Да вы проходите в комнату, чего ж на кухне-то, — вытирая руки о передник, засуетилась хозяйка. ― А то у меня тут парится-варится…
Как только мы покинули кухню с ее все вокруг забивающим амбре, я наконец идентифицировал и услышанный в лифте застарелый винный душок: им насквозь была пропитана кардиологический инвалид Фаина Семеновна.
Комната, куда она меня провела, мало чем отличалась бы от тысячи ей подобных со всеми их полированными сервантами, хрустальными вазочками и кружевными салфетками на телевизорах. Если бы все свободные стены не занимали полки с книгами. Я помимо воли уставился на них, узнавая родные с детства корешки.
Многие и сейчас стоят в моем книжном шкафу. Ко мне они перешли по наследству от деда, но я еще помнил тот азарт, с которым он собирал нашу библиотеку, по воскресеньям на толкучке отдавая за книги все свободные деньги. Но наши были читаные-перечитаные, с потрепанными обложками, иногда до полной невозможности разобрать имя автора. А здесь томик к томику стояли издания далеких шестидесятых-семидесятых, сверкая позолотой, словно только что из типографии. Приглядевшись, я с удивлением заметил, что некоторые даже в нескольких экземплярах. Два собрания Конан-Дойля. Три сборника Кафки. И целых четыре совершенно одинаковых Пастернака из «Библиотеки поэта».
― Книги-книги, ― перехватив мой взгляд, горестно покачала головой Фаина Семеновна. ― Алешенька мой, царствие небесное, экспедитором в книжном коллекторе, считай, всю жизнь оттрубил. Книги-то ох какой дефицит были ― больших денег на черном рынке стоили! Копил он их, копил, пока стенок хватало. Это, говорил, Фаня, твоя пенсия ― он ведь постарше меня был, заботился, значит, обо мне. А помер аккурат, когда коммунизм кончился, в девяносто первом, в сентябре месяце. И сгорела моя пенсия синим пламенем.
