― Что дала тебе Нинель? ― подавшись вперед так, что мне стала видна каждая пора на его коричневой морде-мошонке, нетерпеливо спросил Дед Хабар.
О чем меня спрашивают, забеспокоился я, больше всего на свете боясь огорчить чем-то этих замечательных людей. О чем? Что мне могла дать Нинель? И тут же высветило: да как о чем? Ясно же! Любовь.
Вот оно! Вот на чем надо сосредоточиться. Ах, детская моя любовь Светочка Королева! Какое это было чувство, когда, шурша засыпанной листвой, мы брели по аллее, ладошка в ладошке! Какая это была немыслимая победа: впервые взять за руку девочку и почувствовать, что она меня не оттолкнула!
― Что дала тебе Нинель? ― еще раз настойчиво повторил симпатичный старикашка, сидящий напротив меня.
И я чуть не рассмеялся: да как он не понимает!
Любовь, любовь, любовь заливала все вокруг, словно солнечный свет.
Я вспомнил свой давешний сон: как я пытался заглянуть Светочке в лицо, а она смущенно отворачивалась. А когда все-таки заглянул, то обнаружил с изумлением, что никакая не Светочка это, а моя первая жена Татьяна, Татка. И что на ней ― то самое школьное платье выше колен, в котором она пришла на олимпиаду по истории, откуда мы поехали ко мне домой, сразу в койку.
О, это уже была победа другого рода! Так, как я хотел Татку, я не хотел потом никого в жизни. Она была дико скандальная ― и я всегда хотел ее тем сильнее, чем больше она скандалила.
Любовь значит секс?
Ну конечно! Татка, Татуля приснилась мне тогда, в ту ночь, когда я привел к себе эту чертову Нинель. Но меня не проведешь! Я быстро понял, что это никакая не Татка, а кто-то другой. Полька Нехорошева, Самолетова Валентина ― но только не Татка. Потому что Татку я всегда хотел сам, а эта наглющая стерва бесцеремонно влезла на меня, воспользовавшись моей беспомощностью, ― и уже некуда было деться ни от нее, ни от того непереносимого желания, которое в конце концов треснуло первомайским салютом прямо в мозгу так, что чуть не ослепило. Вот это и была Нинель.
― Он у тебя будет отвечать или нет? ― строго спросили уже не меня, а кого-то рядом, вне бьющего в лицо света. И сделалось неловко от того, что ни в чем не повинный человек вынужден будет отдуваться за мое неумение выразить словами охватившее меня счастье.
― Она дала мне все, ― пробормотал я, млея от нежности. ― Все, что может дать женщина. Вы не представляете…
Хлоп!
Огромная ладонь амбала по команде Деда Хабара заткнула мне рот. А плавающий где-то в стороне Мерин недовольно процедил:
― Виляет, сволочь. Видать, мало дали. А вообще-то вопросы надо задавать конкретные, чтоб не вело в стороны.
И тут же продемонстрировал:
― Где вещь, которую дала тебе Нинель?
― Мне? ― искренне удивился я. ― У нее с собой вещей совсем не было. Только что на ней. Джинсики, такие синенькие, и свитерок. Но потом она и это…
Хлоп! Широкая, как дверца, ладонь шкафообразного снова оборвала мой словесный поток.
― Она сказала, куда все это упрятала?
― Что, что упрятала? Джинсы или свитерок?
Хлоп!
― Она сказала, где тайник?
― Тайник? ― не понял я. И тут же догадался, о чем они: ― Ах, тайник души! Да вы поймите, мы ни о чем таком… таком возвышенном с ней не разговаривали! Сначала она была немного не в себе, а потом, когда я проснулся, она уже была сверху, и мы…
Хлоп!
― Придется добавить еще, ― пробурчал Мерин, откалывая горлышко следующей ампулы и набирая полный шприц.
Снова заклубилась в стекле перемешанная с наркотиком кровь.
Я с нетерпением и любопытством ждал нового прилива света, любви и радости. Жидкость отчетливо пошла растекаться по жилам, раскаляя их шипящей вольтовой дугой. Свет в глазах стал таким ярким, что превратился в тьму.
А больше ничего не помню.
16
Светало. Или смеркалось.
Знобило. И очень сильно тошнило.
Болело все тело до единой клеточки. Особенно плохо было с головой: в ней засели тысячи иголок, и черепушку кололо сразу со всех сторон, как затекшую ногу.
Отсидел мозги, мать твою, подумалось уныло.
Разлепил наконец глаза и обнаружил, что сижу за рулем своей машины, стоящей в узком проходе между стенкой бойлерной и мусорными баками. Неподалеку виднелся угол моего же дома.
Как здесь оказался, не знаю.
Думать на эту тему не хотелось.
Думать не хотелось вообще: любая мысль усиливала тошноту.
Долго шарил в поисках ручки, открывающей дверцу. Нашел и еле выбрался наружу, где меня тут же вывернуло наизнанку. Легче не стало.
Вернулся обратно, сел за руль, попытался завести двигатель, но понял, что не в силах буду повернуть баранку. Да и зачем?
Куда ехать?
Куда ехать, когда надо идти. Просто пойти спуститься в подвал. Там я знаю один тупичок, темный и сырой. А в нем ржавая труба под потолком.
Найти где-нибудь веревку.
И удавиться.
Жаль, не дойду. Нет сил.
С этой оптимистической мыслью я снова отрубился. А когда опять пришел в себя, часы на приборной панели показывали половину двенадцатого. И судя по солнцу, это был белый день.
Увидев меня входящим (точнее, вползающим) в дверь нашего офиса, Прокопчик отвалил челюсть бульдозерным ковшом и так страшно закатил глаза, что показалось, сейчас он грохнется в обморок. Хотя грохаться ему было особо некуда: он довольно прочно сидел в кресле ― в моем кресле за моим письменным столом. Но еще более удивительным было другое: на обычном месте Прокопчика теперь сидел совсем уж неожиданный персонаж в лице (надо отметить, лице довольно кислом) Малого-Малая. Перед каждым из них стояла полная окурков пепельница, а воздух в комнате от табачного дыма был сизый, как солдатское исподнее.
― Извините, ― пробормотал я, обессиленно опускаясь на краешек стула. ― Я не вовремя, у вас совещание. Зайти попозже?
Но мой помощник, с грохотом вскочив из-за стола, бросился ко мне с такой радостной прытью, что я теперь испугался, не сломает ли он снова какую-нибудь конечность. Но в следующее мгновение пришлось думать уже о собственных костях, потому что Прокопчик принялся сжимать меня в объятиях с силой, явно не рассчитанной на мое ослабленное состояние.
Я чуть было в очередной раз не отключился. Можно предположить, это как-то на мне отразилось, потому что они с Малаем буквально подхватили меня на руки и перетащили на диванчик в соседнюю комнату. Обретя горизонтальное положение, я почувствовал себя немного легче. Настолько, что даже потребовал доложить обстановку.
