Я кивнул. Рассказывать о том, что не только слыхал, но и видал, не хотелось.
— Вон его сестрица Марго, — показал Пирумов глазами на стоящую неподалеку высокую дородную даму в крошечном и от этого при данных обстоятельствах неуместно кокетливом черном шифоновом платочке поверх затейливо уложенных крашеных в цвет спелой ржи волос. И вздохнул: — Если бы Нюма был религиозен, завтра пришлось бы идти в синагогу.
— А кто это с ней рядом, муж? — спросил я тихонько.
Пирумов кивнул. В Бобсе я не то, чтобы узнал, а скорее угадал того мужчину, в процессе слежки за которым черт занес меня тогда на мокрую загаженную крышу. Сейчас, правда, мне была видна главным образом его грузная фигура с агрессивно рвущимся из-под пиджачной пуговицы брюшком. Больше в церковном полумраке, усиленном клубами ладана, рассмотреть было затруднительно.
Но я решил, что глупо не ухватиться за представившуюся возможность использовать Льва Сергеевича в качестве гида для хотя бы абрисного знакомства с потенциальными наследниками арефьевских богатств. Собственно, интересовали меня двое: шоумен Эльпин и банкир Забусов. Первый присутствовал на панихиде не только с супругой, но и с сыночком. Сам глава семьи являл собой низенького, но кряжистого ширококостного мужчину с короткой бородкой, рядом с которым худенькая жена казалась девочкой-подростком. Поблизости переминался с ноги на ногу его недоросль, ростом явно пошедший в папашу, но при этом субтильного сложения.
Вторая пара также оказалась достаточно приметной: оба были долговязые, заметно возвышались над толпой, так что я не сомневался, что в дальнейшем сумею их идентифицировать, особенно самого господина Забусова, обширная плешь которого явственно поблескивала в пламени поминальных свечек. Ничьих лиц, разумеется, я разглядеть не смог, но надеялся сделать это уже на кладбище, при дневном свете.
Однако сперва у меня здесь имелось еще одно совсем личного свойства дело, которое я рассчитывал успеть сделать. Тенор батюшки уже выводил заключительное «во блаженном успении, вечный покой», клир грянул «вечную память», и я стал потихоньку пробираться к выходу. Мне нужно было навестить похороненного здесь же деда.
Когда я вышел на ступени церкви, едва-едва перевалившее зенит полуденное светило прицельно лупило в темечко, одновременно брызжа в глаза осколками множества маленьких солнц, которые дробились и сверкали на полированных крышах припаркованных у входа на кладбище автомобилей.
Подъезжая сюда, я торопился, но теперь мог без помех рассмотреть интересующие меня объекты и убедиться, что разведка доложила точно: здесь наличествовали и красавец шестисотый «мерседес» цвета морской волны, и черная, как антрацит, мощная приземистая семьсот пятидесятая BMW, и пара тяжелых «джипов» — один тоже из семейства «мерседесов», темно-шоколадный, похожий на катафалк, другой белый лакированный франт «гранд-черокки». Чуть поодаль, словно демонстрируя свою особую родовитость и аристократизм, замер серой стальной тенью угловатый «роллс-ройс». Во всех машинах окна были затемненные, но в данный момент, по причине, надо полагать, погоды многие из них частично приспустились, предоставив внимательному наблюдателю возможность заметить в глубине салонов не только водителей, но и других не слишком выпячивающих свое присутствие пассажиров. Как правило, крепких широкоплечих молодых людей, всегда чем-то похожих друг на друга — выражением глаз, что ли? Оставалось только очередной раз тяжко вздохнуть по поводу моих более чем туманных перспектив, касающихся возможности проникнуть в тайны столь хорошо охраняемых членов общества.
У деда я особенно не задержался. Визит был внеплановым, поэтому, стряхнув для порядка ладонью прошлогодние листья с цоколя и пристроив к подножию памятника четыре купленные у цветочницы перед входом гвоздики, я просто присел на лавочку, откинулся назад и бездумно запрокинул голову. Сквозь толщу густой спутанной кроны кряжистых лип и столетних дубов крошечными осколками разбитого зеркала пробивалась небесная синь, легкий ветерок, как засыпающий ребенок, еле-еле бормотал что-то, увязнув в листве. Городские звуки сюда почти не долетали, кругом были тишина и покой. Для мертвых вечный, для живых хотя бы временный.
Место светле, место покойне.
Неожиданно явилась мысль, что ведь, случись чего, хоронить меня будут именно здесь, больше негде. Вот прямо тут, в двух шагах от скамеечки, на которой я сейчас сижу. Но глубже осмыслить и прочувствовать это философическое открытие я не сумел. Потому что сквозь заросли бузины и орешника, не слишком плотной стеной отделяющие мою скамеечку от остального мира, увидел, как траурная процессия, пройдя кладбищенские ворота, двигается в противоположную от меня сторону.
Поднявшись, я самонадеянно прикинул, что, чем возвращаться ко входу и потом догонять, лучше попытаться спрямить дорогу через кладбище. И, разумеется, заблудился. Это место последнего успокоения в течение двух последних столетий застраивалось, видимо, не по плану, а как Бог клал на душу, и дорожки здесь крутились и вертелись в разные стороны под самыми неожиданными углами, то и дело заканчиваясь тупиками, так что минут через пять я в полной мере начал ощущать себя запущенной в лабиринт лабораторной крысой.
Впрочем, когда меня уже начало охватывать отчаяние, и всерьез подумывалось, не ломануть ли напрямик через ограды и заросли кустарника, я вышел наконец на нужную дорожку и оказался у цели, правда, в последний момент.
Погребальная процедура близилась к завершению. На крышки гробов с глухим стуком летели символические комья земли, и наступал тот тягостный этап, когда все слова сказаны, последние долги отданы, а за дело берутся красномордые могильщики. Всем прочим делать больше нечего, но и уходить пока не положено. Остается молча стоять, наблюдая за спорой работой отполированных частым употреблением лопат.
Я тоже, как и все, стоял молча, наблюдая, однако, не только и даже не столько за тем, как растут холмики рыжей глины на могилах двух моих друзей. Возможно, это говорит о моей душевной тупости, но мысли мои были устремлены уже на совсем другие объекты. Стоя во втором ряду за спинами прощающихся, я исподволь всматривался в тех, кто мог оказаться убийцей.
У Арефьевых здесь было целое свое маленькое кладбище. Сперва слева направо и как бы из глубины веков шли похожие на маленькие часовенки резные черномраморные монументы с потемневшими выбитыми надписями. «Потомственный почетный гражданинъ Кондрать Саввичъ Арефьев, скончался генваря 17 числа 1876 года, жития его было 69 летъ». «Московский купец Петръ Саввичъ Арефьев, 1842-1907, память его 18 шня и Марiя Прохоровна Арефьева, в девичестве Оконишникова, ск. в 1911 году, память ея 20 шля». С приближением к нашей эпохе надгробья мельчали, имен на них становилось с каждым разом больше, и заканчивалась вся эта история явно сооруженной с дальновидным прицелом на будущее широкой шершавой гранитной плитой унылого серого цвета, где фамилии и даты жизни уже почти наезжали друг на друга в таком количестве, будто самолет упал. А дальше рядком помешались живые.
Широкобедрая и большегрудая мадам Блумова, она же Марго, со скорбно поджатыми губами таращила оловянные глаза на крупной лошадиной физиономии. Ее Бобс стоял рядом, с трудом сцепив пальцы на неохватном животе и опустив очи долу, предоставив окружающим любоваться своей макушкой с редкими зализанными волосенками. Впрочем, насколько можно было разглядеть, лицо у него было не намного более выразительным, смазанное и тоже как будто зализанное.
