Перед этим мне, правда, пришлось немного помучиться с детонаторами, вернее, с их электронной начинкой. Но в конце концов я разобрался, как ставить их на боевой взвод. Закончив наконец со всем этим возиться, я выглянул на улицу. Шел тот последний предрассветный час, когда темень сгущается до предела. Луна ушла за тучи, и даже уличный фонарь-доходяга светил в четверть накала. На моей ладони лежал маленький шершавый на ощупь параллелепипед, получивший смертоносную силу. Однако прежде чем пустить его в ход, я рассудил, что та сладкая парочка, что по моей милости дрыхнет сейчас в караулке, хоть и относится к бандитскому племени, но лично мне ничего плохого не сделала, и казнить их без суда и следствия у меня нет ни прав, ни желания.
Аккуратно положив брелок на верстак, чтоб, не дай Бог, не нажать случайно на кнопочку, я занялся последними приготовлениями. Первым делом нужно было собрать и упаковать сумку, отнести ее в машину. После чего я вернулся в дом, одного за другим выволок этих спящих красавцев наружу и оттащил на улицу, в подворотню с мусорными баками. Теперь все было готово. Но, наверное, этих-то нескольких минут, безвозмездно отданных на гуманистические цели, мне и не хватило, чтобы осуществить задуманное.
Я уже направлялся через лужайку к дому за брелоком, когда в конце переулка из-за поворота вывернулись две слепящих фары. Плотоядно рыча, они надвигались прямо на меня, в их свете я весь был, как на ладони. Машина остановилась буквально в трех метрах с той стороны решетки, и по ее очертаниям стало ясно, что это милицейский «уазик» с мигалкой на крыше. Как раз то, чего мне сейчас не хватало.
Мотор заглох, глухо клацнула дверца, на асфальт тяжело спрыгнули с подножки сапоги. И из снопа слепящего света, как из синайского горящего куста, раздался глас грозный к непререкаемый:
— Руки за голову! Медленно идешь к калитке! И не вздумай рыпнуться — ты у меня на мушке!
Рыпаться у меня и в мыслях не было. Я все делал, как сказали, ибо нравы нынешних патрульных мне были слишком хорошо известны: на ночных пустынных улицах они ведут себя, как в карауле у склада боеприпасов — чуть что, палят на поражение. Всячески демонстрируя мягкость и округлость движений, я вышел к машине и предусмотрительно остановился в нескольких шагах. Фары лупили теперь в другом от меня направлении, но в их отсвете можно было рассмотреть коренастую фигуру с короткоствольным автоматом в руках, а также то, что дуло направлено прямо мне в грудь.
— Ближе! — рявкнуло из темноты.
Я покорно стал приближаться, но столь же послушно притормозил, услышав грозное:
— Стой!
Вероятно, отсутствие агрессивности с моей стороны успокоило человека с автоматом, потому что к неизбежному в таких случаях допросу он приступил уже гораздо более спокойным голосом:
— Кто такой? Документы есть?
— Нету, — обреченно выдохнул я. Формально говоря, документов у меня действительно с собой не было: они остались в машине.
— Оружие?
— Какое оружие, братцы? — заныл я. — Зашел в садик по нужде, только присел, а тут вы...
— Знаем мы вашу нужду, возле домов по ночам шастать, — прорычал он и приказал, не оборачиваясь: — Пшенкин, обыщи его!
Чавкнула дверца с другой стороны, но на асфальт не спрыгнула, а скорее сползла нескладная долговязая фигура милиционера-водителя. Мои ослепшие поначалу глаза понемногу привыкли к темноте, и я смог разглядеть, что на плечах у коренастого поблескивают две звездочки прапорщика, в то время как его длинный напарник всего лишь младший сержант. Расстановка сил стала ясна окончательно, и энтузиазма у меня она не вызывала.
Прапор явно был матерым служакой и все делал, как надо. Ситуация, что называется, находилась под его полным контролем. Если сейчас сержант обнаружит у меня в кармане ключи от машины, то можно считать, что я сгорел. В багажнике «кадета» не только мои документы, но еще много всякого добра, извлечение которого на свет равно для меня профессиональной смерти: от баллона из-под закиси азота до пироленты и набора отмычек. Впрочем, я полностью отдавал себе отчет, что если попробую сейчас дернуться под бдительным оком уставленного на меня автоматного дула, дело может закончиться смертью физической. Выбор был невелик, и я, решив пока покориться обстоятельствам, дал себя обыскать.
Но на мое счастье, долговязый, похоже, не имел ни опыта своего напарника, ни особого усердия. Сопя мне в лицо аденоидами, он вяло похлопал ладонями вдоль моего туловища, пару раз шлепнул по пояснице, ткнулся под мышки и, ничего существенного не обнаружив, прогундосил напарнику:
— Чисто, Михалыч.
— Трезвый? — уже более примирительно поинтересовался тот, и я тут же с готовностью, не дожидаясь просьбы, дыхнул.
— Вроде да, — отозвался, понюхав, гундосый и спросил равнодушно: — Отпустить, что ли?
Теперь решение зависело от начальника. Время сгустилось, как патока, секунды тянулись вязкими каплями. Сердце мое замерло, я почти перестал дышать, боясь спугнуть переменчивое настроение прапора. Мне казалось, что я слышу работу его поскрипывающих, словно несмазанный безмен, мозгов.
— Не-а, — помотал он наконец головой. — Отвезем в отделение, заодно чаю попьем.
— Давай, — ткнул меня кулаком в бок сержант. — На заднее сиденье.
Но мне в отделение не хотелось, ничего хорошего от этой поездки я для себя не ждал. И поэтому, сделав по инерции несколько шагов к машине, остановился и заканючил:
— Мужики, зачем я вам сдался? Чего мирного человека тащить-то? Отпустите, ради Бога!
— Мирные по ночам дома сидят, — резонно пропыхтел сержант и резко дернул меня за рукав.
Но я остался стоять на месте, и прапор, по-видимому, расценив это как новый поворот в наших отношениях, решительно шагнул ко мне. Снизу вверх на меня уставилась оскаленная рожа, на которой тускло отсвечивали три равновеликих пятна: два маленьких заплывших глаза, а под ними золотая фикса в левом углу скривленного рта. И буквально в следующее мгновение нечеловеческая боль пронзила меня насквозь: Михалыч коротко, без замаха, но с чудовищной силой ударил меня ногой в пах. Я согнулся в три погибели, глотая воздух ртом и чувствуя, что он весь вышел из меня, как из надувной игрушки. А долговязый Пшенкин, отработанным движением ухватив меня одной рукой за шкирку, другой за пояс, поднял и зашвырнул в машину.
Взревел мотор, «уазик», разбрызгивая лужи, круто развернулся поперек проезжей части и повез меня навстречу злой судьбе. Надо было немедленно что-то предпринимать. Мы, наверное, прокатили уже квартала два, когда я, пересиливая боль, сел и сдавленным голосом, который, впрочем, давался мне без особого труда, заорал:
— Тормози, мужики, я вам здесь сейчас все испачкаю!
Сержант, не дожидаясь команды старшего по званию, надавил на тормоз, и я, воодушевленный, заныл с натуральными придыханиями:
— Вы ж меня из-под куста вынули... Мочи нет, братцы... Вам же тут еще до утра ездить!
