Милена вскрикнула, вцепилась в поводья, но перепуганная
кобыла бесновалась, пытаясь сбросить всадницу. На морде ее выступила клочьями
пена, она переступала на задних ногах, храпя и задыхаясь. В глазах женщины
потемнело, сердце бешено колотилось от страха, она уже чувствовала, как соскальзывает
с седла, еще секунда — и грохнется о землю…
Вдруг какая-то гибкая фигура метнулась наперерез, человек в
твидовом костюме схватил взбесившуюся кобылу за поводья, повис на них. Лошадь
еще раз всхрапнула, опустилась на все четыре ноги, постепенно успокаиваясь.
— Ну все, ну все! — приговаривал спаситель, поглаживая
покрытую пеной морду. Он повернулся к Милене: — Как вы? В порядке?
Милена увидела светлые волосы, встревоженный взгляд, ямочку
на подбородке, и ее охватила странная слабость. Она всхлипнула и начала
сползать с седла. Литовченко подхватил ее, взял на руки, понес к обочине, где
стояла зеленая садовая скамья. Присмиревшая кобыла послушно шла рядом. Милена
почувствовала необыкновенный покой. Она плыла в этих сильных руках, как по
облаку, и хотела только одного: чтобы это мгновение длилось вечно.
Литовченко опустил ее на скамью, сел рядом, озабоченно
проговорил:
— Ну все, ну все…
Точно такими же словами он только что успокаивал лошадь,
подумала Милена отстраненно, но это нисколько ее не огорчило, не показалось ей
унизительным.
— Ну все, все позади… все в порядке… я провожу вас до дома…
вам нужно отдохнуть…
— Нет… не нужно… — прошептала она едва слышно и сделала
то, что ей хотелось сделать с первой встречи: протянула руку и погладила его
лицо, его подбородок с трогательной детской ямочкой…
Кобыла переступила ногами и тихо всхрапнула.
— Ну вот, только этого не хватало, — проговорил мужчина
с непонятной грустью, склонился над Миленой и поцеловал ее горячими сухими
губами. — Что же теперь делать-то?
Он провел рукой по медовым волосам с такой уверенной
небрежной лаской, что Милена задохнулась, с головой накрытая жаркой удушливой
волной.
— Ну вот… — пробормотал Алексей растерянно.
Затем он схватил поводья лошади, привязал их к зеленой
скамье, легко, как перышко, поднял Милену и понес ее к видневшейся среди кустов
сторожке.
Внутри сторожки было темно и тихо, пахло прелыми листьями и
поздней осенью. На каменном полу лежало сложенное вдвое грубое шерстяное
одеяло.
Алексей заботливо уложил Милену на это одеяло, закрыл дверь
сторожки. Стало совсем темно, но, к собственному удивлению, Милена вдруг
почувствовала удивительный, небывалый покой. Горячие мужские руки гладили ее и
в то же время раздевали — в этом не было обычной суетливой поспешности, только
удивительная уверенная ласка. Он медленно расстегнул все застежки, освободил ее
от тугого, плотного, как панцирь, костюма для верховой езды, освободил ее от
всех страхов и предубеждений, освободил ее от самой себя. Она освободилась, как
освобождается бабочка от серого уродливого кокона, открылась ему легко и
радостно, как будто сбросила груз прожитых лет, груз себялюбия и зависти, груз
несбывшихся надежд и неосуществленных желаний. Она открылась ему с удивившей ее
саму бездонной нежностью. Сильные ритмичные движения его тела как будто
убаюкивали ее, казалось, все происходит во сне. И также во сне все ее тело
наполнилось серебряным звоном, золотым закатным светом, томительной сладостью
прихваченного морозом винограда.
Потом она тихо лежала рядом с ним, гладила его грудь, его
лицо, ямочку на его подбородке. Почувствовав влагу на своей щеке, она не сразу
поняла, что это слезы, ее собственные слезы, а когда поняла — очень удивилась.
— Вот ведь как, — проговорил рядом с ней мужской голос,
почти незнакомый, немного хрипловатый. Почти незнакомый, он в то же время
казался ей знакомым с самого рождения, а может быть, еще раньше — с сотворения
мира.
Потому что мир был сотворен только для того, чтобы они
лежали вот так на старом одеяле в полутемной садовой сторожке.
* * *
А в двадцати метрах от сторожки стоял другой мужчина. Его
круглое, румяное, как у ребенка, лицо казалось спокойным. Оно всегда казалось
спокойным и веселым, благодаря чему этот человек умел нравиться, привлекать к
себе сердца. Однако под этим спокойствием, как под тонкой коркой застывшей
вулканической лавы, кипели нешуточные, поистине вулканические страсти.
«Кто угодно, — думал он, обламывая колючие ветки
дрока, — кто угодно, только не я. Случайный человек. Ничтожество. Тупой
охранник. Нищий солдафон. Только не я, только не я! Меня она не замечает, не
принимает всерьез. Я для нее — клоун, шут, мальчик для битья, предмет для
постоянных безжалостных насмешек. Но мы еще посмотрим, кто будет смеяться
последним!»
Он побрел напролом, через кусты, ломая ветки и цедя сквозь
зубы яростные ругательства. Понемногу ярость проходила, уступая место холодной
угрюмой ненависти. Холодной как лед… Он вспомнил старую поговорку: месть — это
такое блюдо, которое следует подавать хорошо остывшим. Чего-чего, а терпения у
него хватает. Терпения и умения выстраивать интригу.
Павел пришпорил лошадь, пустил ее вскачь вслед за Миленой,
промчался по широкой аллее, въехал на узкую дорожку и наконец увидел впереди
светло-гнедую кобылу и всадницу в зеленом костюме. Милена ехала шагом, странно
ссутулившись. Подъехав ближе, Павел увидел, что плечи ее содрогаются от
рыданий.
— Я не хотел сделать вам больно, — проговорил он,
поравнявшись с ней и переведя лошадь на шаг. — Я только хотел поговорить с
вами о том, что случилось.
— Скажите еще, что здесь нет ничего личного и вы просто
делаете свою работу, — процедила она.
— Не скажу, — не согласился он, — мне просто
необходимо раскрыть это убийство, от этого зависит и моя жизнь. А вы, разве вы
хотите, чтобы человек, отравивший Литовченко, остался безнаказанным?
В дальнем конце дорожки показался всадник, помахал Милене
рукой.
— Если хотите поговорить… — Она развернула лошадь и
подобрала поводья. — Если хотите поговорить, приходите на вечерний
спектакль в «Олд-Вик». Вас проводят в мою ложу.
В пабе «Дрозд и куница» было тихо и полутемно — еще не
настало время для постоянных посетителей. Хотя толпы в этом уединенном месте и
так никогда не бывало — паб был старый, находился в тихом, малонаселенном
квартале, далеко от тех мест, где проводят время футбольные болельщики. Хозяин,
крепкий массивный старик с красным лицом, привычно вздохнул — дела шли неважно.
Он протер стойку и выключил свет в незанятой половине зала —
незачем зря жечь электричество, когда в зале всего трое посетителей. Двое
мужчин за дальним столиком явно разговаривают о делах. Хмурые озабоченные лица,
слова цедят сквозь зубы — понятно, что пришли сюда не пиво пить, не обсуждать
последний матч «Арсенала». Хозяин от скуки рассматривал их. Один — круглолицый,
светловолосый, с выражением детского недоумения на лице. Наверное, когда
улыбается, кажется совсем мальчишкой, хотя так можно дать лет сорок. Второй —
чуть сутулится, смотрит настороженно, недоверчиво, исподлобья, говорит, едва
разжимая губы. Голову с ранними залысинами наклоняет, и вид недовольный. У
первого — ярко выраженный славянский акцент, второй же и вовсе не подходил к
стойке, так что хозяин не слышал, как он говорит. Русские — кто же еще? Их
сейчас очень много в Лондоне. И зачем они забрели в его паб? Поговорить о
делах? Дела решают в офисе, а здесь отдыхают после трудового дня. Но у этих
русских все наоборот… Впрочем, его это не касается.
