В трепетном свете нескольких фонарей Жак, стоящий с окровавленными руками над распростертым телом у ящика со страшным содержимым, походил на дьявола, правящего свою кровавую тризну. А его помощники-санитары казались адской свитой.
– Ладно, вечером поговорим, – сказал Люсьен.
– После битвы? – Жак внимательно смотрел на приятеля и скептически улыбался. Так, должно быть, оценивающе смотрит повар на гогочущего гуся, прекрасно понимая, что тот вскоре попадет к нему на разделочную доску.
– Это вряд ли…
Люсьена передернуло.
– Хватит накаркивать беду! – выругавшись сквозь зубы, поручик развернулся и отдернул полог.
– Я имею в виду, что у меня будет много работы! – крикнул Моро ему вслед.
Но Годе, не слушая, выскочил на свежий воздух. Его мутило.
* * *
Что может быть страшнее, чем атака конницы? Только неотвратимое в своей медлительности наступление боевых слонов с надетыми на клыки стальными остриями и пристегнутыми к столбообразным ногам широкими острыми клинками. Но слоны остались в эре пунических войн, а сейчас, нацелившись на правый фланг войска Ибрагим-бея, стремительно неслись двести разъяренных кентавров с копьями наперевес и опущенными до поры, тускло блестящими палашами. На высоком бархане за спиной располагался штаб французского полка, и среди подзорных труб, устремленных на арену разворачивающихся боевых действий, была и труба самого Наполеона.
Люсьен Годе знал это. Поручик мчался во главе своего эскадрона, ветер свистел в ушах, он не ощущал ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды, ни страха. Только приятную увесистость клинка, которому предстояла большая работа… На карте красное острие атаки упиралось в синюю, похожую на гусеницу линию – центр вражеских боевых порядков. В реальной жизни конница должна была ударить в наиболее боеспособный отряд мамлюков – скопление сверкающих на солнце медных шлемов, тюрбанов, колчуг и панцирей, двояко-изогнутых ятаганов и кривых турецких сабель, над которыми реяли узкие зеленые флаги с острыми раздвоенными концами.
Удивляло, что Ибрагим-бей не выставил вперед орудия или простых стрелков, мало того, оставив центр уязвимым, не позаботился о резерве: иначе он бы уже выпустил с двух сторон навстречу свою конницу, чтобы взять атакующих в клещи. К тому же турки вообще не стреляли. Молчала артиллерия, и даже ружья не издавали своего зловещего карканья. Очень странно… И эта странность тревожила поручика.
Копыта мягко били в песок, впереди расстилалась ровная низменность, без барханов, холмов и растительности. В солнечных лучах ее поверхность кое-где влажно блестела. И хотя невооруженным взглядом нельзя было этого увидеть, Годе вдруг распознал в темной черточке на блестящей поверхности бьющегося джейрана, наполовину утонувшего в предательском блеске. Зыбучие пески! Ловушка, в которую сейчас со всего хода влетит французская конница!
– Пово-о-д вправо! – привстав на стременах, закричал Годе. – По-о-во-о-д впра-а-во!
Скакавший за ним горнист протрубил в рожок. Два длинных сигнала – команда поворота направо. Стройные ряды наступающих эскадронов смялись, бег коней замедлился: изменить направление атаки – дело очень непростое. И отдавать команду на такой маневр – дело полковника или генерала, но отнюдь не поручика. Тем более на глазах главнокомандующего, утвердившего план сражения! Наполеон гневно сложил трубу и обернулся к генералу Дезэ, требуя разъяснений, которые тот, увы, не мог ему дать. Побледнев, генерал наклонил голову, понимая, что дело может кончиться расстрелом перед строем.
Впрочем, через несколько минут все стало ясно: несколько кавалеристов не смогли выполнить маневр и по инерции вынеслись на ровную низменность. И тут же всадники вылетели из седел, а лошади, ломая конечности, забились в агонии, погружаясь в песчаную трясину.
Основная же часть конницы, обогнув по плавной дуге опасное место, ударила в правый фланг турецкого войска. Противник запоздало открыл огонь, но было поздно – французы и турки перемешались настолько, что пули уже не разбирали своих и чужих – это могли делать только клинки. Годе летел впереди, палаш намертво врос в его руку и стал ее продолжением, причем он откуда-то узнал новые удары и приемы защиты – казалось, не рука рубит и колет, а сам клинок тащит руку за собой. Люсьен легко выбивал вражеские сабли, играючи отрубал кисти, ноги, головы. Направленные в него пули пролетали мимо, удары и выпады тоже не достигали цели. Зато каждый взмах его палаша разил врага наповал. Эскадрон все глубже врубался в боевые порядки неприятеля. Сзади оставались изрубленные трупы мамлюков.
Из-за бархана слева вылетели боевые верблюды и кони племени хенади. Неожиданная и мощная атака смела левый фланг турок.
В подзорные трубы генералы штаба видели, что фланги противника смяты, центральный отряд оказался зажатым в клещах конницы и не мог двигаться вперед через зыбучие пески, а следовательно, оказался скован в маневре. Этим воспользовались французские артиллеристы. Грянул пушечный залп, второй, третий… Картечь почти полностью выкосила лучший отряд мамлюков. Наполеоновская пехота, обогнувшая зыбучие пески, довершила разгром армии Ибрагим-бея.
В передвижном штабе на вершине бархана генералы радостно поздравляли главнокомандующего и друг друга. Теперь можно было рассчитывать на награды.
– Кто проводил разведку местности и рекогносцировку? – неожиданно спросил Наполеон.
Веселье прекратилось. Генерал Дезэ после некоторой заминки назвал несколько фамилий.
– Арестовать и расстрелять перед строем! – приказал главнокомандующий.
И тут же поинтересовался:
– А кто развернул конницу?
– Поручик Годе, сир, – осторожно доложил Дезэ.
– Поручик? – Наполеон усмехнулся. – Ему впору быть генералом! Ведь именно он выиграл сегодняшнее сражение! Представьте мне этого молодца!
Генералы почтительно закивали головами.
* * *
В мае следующего года бывший командир эскадрона, а нынче заместитель командира полка Люсьен Годе вернулся на родину с капитанскими эполетами на плечах. Ему повезло: он благополучно добрался до родных берегов и был весьма удивлен, что и чествовали как победителей. Он-то понимал, что ни о какой победе в Египте говорить не приходилось. Но обыватели, привыкшие к триумфам Наполеона, встречали вернувшихся воинов со всеми подобающими почестями. И они постепенно начинали воспринимать это как должное.
Глава 2
Плата за предательство
1812 г. Москва
Оранжевые языки пламени камина отбрасывали причудливые тени на лепнину высоких потолков. Казалось, что толстенькие амурчики оживают, и ведут какую-то хитрую, только им одним известную игру. Свечи в бронзовых шандалах, стоящих на огромном дубовом столе, плохо освещали большую комнату в основном здании Кремля.
Сам стол был завален развернутыми картами, бумагами с донесениями особой важности, пухлыми папками, содержимое которых должен изучить император. Тут же стояли песочные часы, чернильница, серебряный стаканчик с заточенными гусиными перьями и песочница для присыпания чернильных клякс. На краю стола лежала треуголка, поверх которой покоилась шпага с позолоченным эфесом. Хозяин треуголки и шпаги – невысокий, склонный к полноте человек в белых, не первой свежести, лосинах, коротком зеленом сюртуке и высоких ботфортах – стоял между камином и столом, скрестив на груди руки. Этот человек повелевал значительной частью мира, его имя приводило в трепет королей, шейхов и военачальников многих государств. Звали его Наполеон Бонапарт. Невидящим взором он уставился на танцующие языки пламени. Лицо и руки обжигал жар камина, а спину леденил пронизывающий холод, которым, казалось, была пропитана комната.
