– О-о-о, – протянул Самохвалов. – Говорить о патриотизме я могу лишь за столом и после третьей рюмки. Кстати, уверен, что вы еще не обедали.
– Да. Более того, и не завтракал.
– Прекрасно, есть повод поговорить о патриотизме. Я знаю одно место… Конечно, это не питерский «Ампир», но хозяйка готовит сносно, а у хозяина отличный самогон. Пошли?
Мороз крепчал, под ногами хрустели ледышки. Серый день был хмур и неприветлив. К счастью, идти пришлось недалеко. Через четверть часа они поднимались по ступенькам большого, тщательно выбеленного дома с резными наличниками, распахнутыми зелеными ставнями и яркими, в петушках, занавесками. Над входом висела солидная вывеска «Курень казака».
Хозяин, здоровенный казачина с бородой-лопатой, в гимнастерке под горло, галифе и сверкающих сапогах, увидев двух офицеров, засветился притворной радостью.
– Извольте сюда, в гостиную, вашбродь. Отобедать изволите?
– Да, Василич. Угости нас, чем богат. Ты же знаешь, я не обижу.
В просторной гостиной было тепло и уютно. Проворно сновала улыбчивая официантка в казачьей одежде. Откуда-то доносился аромат настоящего борща и еще чего-то жареного. От этих запахов рот Латышева наполнился слюной, а под ложечкой засосало. Уже несколько лет ему не приходилось есть по-человечески. Он был готов поклясться, что от Самохвалова его чувства не ускользнули.
– Борща небось давно не едали? – спросил он, улыбаясь. – И сдобных казачьих шанешек не пробовали? Тогда, друг мой, готовьтесь: устроим небольшой пир по случаю вашего возвращения в цивилизованный мир.
Он весело рассмеялся.
– Во как складно вышло! А ведь еще и не пили! Водки настоящей вам не обещаю, но первач у Васильича знатный!
Им подали толсто нарезанное и густо посоленное по краям сало, исходящую жиром толстоспинную селедочку в кольцах фиолетового лука, разваренную картошечку, поджаренные на смальце шкварки, пышный мягчайший хлеб, золотисто-розовые пышки и большой графин прозрачного самогона, крепостью под шестьдесят градусов.
– За возрождение России! – с пафосом произнес Михаил Семенович, и они опрокинули стопки с обжигающей, пахнущей хлебом жидкостью, а потом жадно набросились на еду.
Через полчаса, покончив с сытными и вкусными закусками и изрядно осоловев, офицеры распустили ремни и откинулись на высокие резные спинки старинных стульев. Самохвалов в очередной раз поднял тяжелую стеклянную стопку:
– Хочу предложить выпить на брудершафт. Не возражаете?
Они сплели правые руки и опрокинули в рот содержимое штофов.
– Ну, лобызаться, думаю, не будем: выпито еще недостаточно много, – усмехнулся Михаил Семенович. – Вот теперь я и о патриотизме готов поговорить. И могу признаться, что я искренний и горячий патриот. Даже если захочу, то не смогу перестать им быть!
– Отчего так? – живо поинтересовался Латышев. Он уже изрядно опьянел, но держал себя в руках.
– В силу профессии. Как вы думаете, сколько минут я проживу, оказавшись в руках товарищей? Мне отступать некуда, кроме как за границу. А там я никогда не был и меня что-то не тянет ни к французам, ни к немцам. Да и языков я не знаю. Стало быть, остается одно: цепляться за то, что вы называете Родиной, до последнего. Кстати, что такое Родина для вас?
Они вновь выпили, уже под густой наваристый борщ. Юрию Митрофановичу было так хорошо и уютно в этой горнице, что совершенно не хотелось спорить с Самохваловым. Но откровенный цинизм капитана задевал его за живое.
– Да не знаю, как и ответить. Родина – это Россия. Большая наша страна…
– Слишком большая для того, чтобы ее любить. Я от Питера до Воронежской губернии еще поездил. А вот в Сибири, на Дальнем Востоке не был. Как можно любить то, чего даже не видел?
Латышев покрутил головой.
– Так для вас, Михаил Семенович, не существует понятия Родины? И вы не боитесь об этом говорить?
– Все мои слова, действия и поступки будут оцениваться подполковником Брусницовым, моим начальником, которому я неоднократно доказал свою преданность, и коллегами, с коими выпито море водки и проведено много сложных допросов… К тому же говорю все это я вам – своему другу и почти брату. Так чего мне бояться, Юрий Митрофанович? И вообще, я – неприкасаемый!
Несмотря на выпитое, Самохвалов не казался пьяным. Латышеву показалось, что он ведет какую-то свою, изощренно-хитрую игру.
– А что, любезный Юрий Митрофанович, не хотите ли к нам в контрразведку? Вы тоже станете неприкасаемым!
Предложение было настолько неожиданным, что Латышев мгновенно протрезвел. Он уже открыл было рот, подбирая слова для вежливого отказа, но тут Самохвалов вновь заговорил:
– Не спешите с ответом, капитан. Вам вновь захотелось в окопы, под пули?
– Михаил Семенович, я что-то отказываюсь вас понимать…
– Все очень просто. Помните, вы сказали, что уже имели дело с контрразведкой год назад. Так вот, было страшновато? Только честно!
И, не дожидаясь ответа, Самохвалов продолжил:
– Было, было! Я знаю. А теперь подумайте, что лучше: бояться самому или чувствовать, как боятся вас?
Подумав, Латышев стал говорить о том, что можно добросовестно выполнять свои обязанности, свой долг, и тогда не надо будет никого бояться. Говорил еще что-то в этом же роде. Но все его рассуждения выглядели не очень убедительно и маловразумительно. Самохвалов слушал, не перебивая, и улыбался. Наконец, он заговорил:
– В моей специальности немало изъянов, но есть и много преимуществ. Я всегда информирован лучше других, мне дано прав больше, чем остальным, я мало кого боюсь, меня – все! Подумайте над моими словами, а завтра дадите ответ.
– А сегодня?
– А сегодня будем отдыхать. Уже темнеет. В штабе все равно никого уже нет. А завтра, независимо от вашего решения, я помогу быстрее определиться.
– А где мне посоветуете разместиться?
– Да здесь же. Я квартирую у Васильича, и вы со мной будете жить. Точнее, проживать. Не возражаете, если мы расположимся в одной комнате?
– Конечно, нет, – ответил Латышев. Ему и самому страшно не хотелось выходить на мороз из этого теплого, сытного куреня.
– Тогда я скажу, чтоб нам приготовили теплую воду. Привык, знаете, мыться на ночь.
– На фронте это недосягаемая роскошь, – вздохнул Латышев.
– Вот вам еще один аргумент в пользу моего предложения, – кивнул Самохвалов. И добавил: – Я вам дам погоны, пришейте их на место. А Марфа начистит и выгладит форму. Уж извините, вид у вас, мягко говоря, не штабной. Очень мягко говоря!
Вечером, уже лежа на пуховике и пытаясь избавиться от части жарких подушек, Юрий Митрофанович спросил Самохвалова, почему хозяин так приветлив и любезен с ним?
