Скорей всего, швейцар действительно был борцом, потому что попытался повторить захват. Но ни один вид борьбы – ни вольная, ни классика, ни джиу-джитсу – не предусматривает использования стальной фомки, поэтому, когда Седой рубанул «Поддубного» по голове, тот не смог защититься и, залившись кровью, опрокинулся рядом с поверженным охранником. Изнуряющий свист оборвался, рядом хлестнули несколько выстрелов, раздался отчаянный женский крик, храп лошади. Подняв голову, молодой налетчик увидел, как с козел подъехавшей пролетки вниз головой падает возница. Какие-то тени заскочили в пролетку, лошадь резво рванула с места.
– Валим, Седой, валим! – истерически заорал ему в самое ухо Игнат, дернул за рукав и, не дожидаясь, рванул к проходному двору.
Петр, сохраняя самообладание, нагнулся, поднял блестящий предмет, лежащий в грязи возле руки охранника, перескочил через тело в черном пальто, наступил на котелок и вслед за подельником бросился в темноту.
– Стой! Держи! Убили! – доносились сзади душераздирающие крики, но они постепенно отдалялись.
Топая, как кони, налетчики бежали по пустынным улицам, темным переулкам, редкие встречные испуганно разлетались в стороны, уступая дорогу. Несколько раз поменяв направление, они оказались на Богатяновке – в краю голытьбы, босяков и блатных. Сплошная темень, непролазная грязь, вросшие в землю домишки-развалюхи, отчаянно брешущие собаки… Игнат остановился и, прислонившись к забору, задыхаясь, сказал:
– Стой, больше не могу! Вроде оторвались. Давай дух переведем… Ну, ты, Седой, молодец! Таких здоровил завалил!
Петр схватил напарника за грудки, потряс.
– Я-то молодец, а ты, падло, почему швейцара не сделал?! Он чуть все дело не испортил! И меня мог придушить запросто…
Игнат понурился.
– Не вышло… Слишком здоровый оказался. Как дал кулаком в грудь, до сих пор не могу продохнуть…
– А на что ты надеялся, шкура?! Почему нож не взял, кастет, волыну? Эх ты, налетчик сраный! Тебе только Софку драть да водку жрать!
Петр шваркнул его об забор и зло сплюнул.
– Ладно, а где же твой хваленый Гном? Провалил дело, просрал наши денежки? Выходит, я за всех отработал, да впустую… Подожди, а кто стрелял-то?
– Гном и стрелял, – захихикал Игнат, продышавшись и радуясь, что легко отделался. – Так что, денежки наши. Скок у грека саквояж выдернул, тяжелый саквояж-то… Все в порядке. Пошли потихоньку, да с оглядкой. Завтра при «капусте» будем.
– Что-то я ни того, ни другого не заметил, – угрюмо буркнул Петр.
– А потому, как Гном не любит, чтоб его видели. Черное одевает, рожу сажей мажет и Скока заставляет, они до последнего в тени прячутся. Попробуй их определи в темноте да угадай потом… Чтоб так работать, надо учиться и учиться. Это он тебе первый урок дал…
– Смотри, как бы я тебе уроков давать не начал, – угрожающе сказал Седой и сплюнул еще раз. Он чувствовал, что Пыжик его боится. И это было приятно.
Оглядываясь, они пришли к Софке, та быстро приготовила на стол, выставила самогон. Улучив момент, Седой незаметно осмотрел свой трофей – никелированный пистолет. Это был «браунинг», на первый взгляд, с двумя стволами. На самом деле смертоносное дуло располагалось внизу, а в верхней трубке пряталась за винтом возвратная пружина. Обойма оказалась полной – все восемь патронов были на месте, безобидные на первый взгляд: желтенькие гильзы, закругленные, матово блестящие белые пули, будто серебряные. Довольный, Петр спрятал оружие в свой чемоданчик.
– Идите вечерять, хлопцы! – позвала хозяйка, и началось очередное застолье.
– Теперь Пыжик на полу спать будет! – объявил Петр после третьего стакана, по-хозяйски тиская Софью за грудь. Та весело смеялась. Игнат если и был недоволен, то виду не подал.
– А что, мне даже лучше! – криво улыбаясь, сказал он.
Но долго ворочался и не мог заснуть, даже когда Петр с Софкой прекратили свои бурные утехи и наступила тишина. Его душила черная обида.
* * *
Весь следующий день ждали вожака. Хозяйка не отходила от окна, поправляя герань и из-за занавески выглядывая на улицу. Всем хотелось выпить, но Петр запретил: «Вначале дела, потом пьянка!» Как-то само собой вышло, что он стал здесь старшим, а Софка и Игнат безоговорочно ему подчинялись. Пыжик нервничал и боялся предстоящего разбора.
Гном со Скоком заявились лишь к вечеру. Морда у Скока была перевязана: щека распухла, будто воспалился коренной зуб.
– Поздоровайтесь, – приказал Гном. – Что было, прошло, теперь вы кенты, на деле проверенные!
Седой и Скок нехотя пожали друг другу руки.
– Гля, как щеку разнесло! – пожаловался Скок. – У тебя что, перстень этот ядом намазан? Не заживает, гноится, не знаю, что и делать…
– Да не мазал я его ничем… Может, грязными руками заразу занес? Сходи к лекарю, он знает, чем помазать…
Гном наблюдал за их мирной беседой и одобрительно кивал. Потом сели за стол, но есть и пить не начинали.
– Дело сделали чисто, – объявил вожак. – Но Пыжик облажался. Если бы не Седой, провалилось бы все к чертовой матери!
Игнат подавленно молчал.
– Карточный долг ты, Седой, отработал. Вот твоя доля с дела…
Гном бросил на стол разномастную пачку денег, перехваченных бечевкой. Здесь были купюры и по десять, и по двадцать, и по тысяче рублей. Зеленела даже десятитысячная ассигнация. Сверху шлепнулась еще одна пачка.
– А это доля Пыжика, она тоже твоя. Потому что его работу ты сделал! Ну, доволен? Небось никогда столько «капусты» не видел?
Это была чистая правда.
«Вона оно как! – подумал Петр. – Можно с утра до вечера в огороде корячиться, сети неподъемные таскать, в степи неделями бахчу сторожить, на базаре целыми днями горло драть, и все за копейки. А тут за час такие деньжищи!»
– Рад небось, деревня? – скалился Гном. – По-честному все?
Петр молчал. Отец говорил, что в ресторане порция осетрины пятьсот рублей стоит. А бутерброд с черной икрой – за тысячу! Если саквояж был тяжел от денег, то здесь двадцатая часть. Видно, это была выручка не за день, а за неделю. Или даже за месяц! Так что, надул его Гном, наверняка надул…
– Чего хмуришься? Или недоволен?! Может, по расчету претензии имеются?
В голосе вожака появились угрожающие нотки, меж бровей залегла морщина.
– Да, я не потому, – вышел из положения Петр. – Чего ты меня «деревней» дразнишь? Сам же сказал: мы теперь кореша!
Морщина разгладилась.
– А-а-а… Ладно, не обижайся, это я шутейно… Больше не буду. Ты-то сам как дальше жить думаешь? Можешь взять деньги и валить на все четыре стороны, только дорогу в этот дом и нас, грешных, забудь раз и навсегда. А можешь остаться. Ты пацан фартовый, и я тебе доверяю. Тем более что уже кровью с нами повязан…
