– Мужчина, огоньком не угостите? – послышалось сбоку волнующее контральто.
Петр вскинул голову. Перед ним, подбоченившись, стояла та самая красавица в красном и крутила в руках свой мундштук с диковинной папироской.
– Ой, Петька, это ты, что ли? – вдруг воскликнула она. – Как разбогател, так сразу и зазнался! Не узнаешь, что ли?
Он всмотрелся.
– Мила?!
Девушка кивнула и рассмеялась. Это была его соседка с Нижне-Гниловской, которая утверждала, что в городе деньги просто валятся с неба.
– Как же тебя узнать, если ты так раскрасилась?
– Небось когда лапал в сарае с сетями, так узнавал!
– Садись ко мне, поболтаем, вспомним старые времена…
– С удовольствием!
Рыжий принес вторую рюмку, тарелку, прибор. Выпили за встречу. Мила заказала антрекот и жадно впилась в мясо крепкими белыми зубами. Было заметно, что она голодна.
Играл оркестр, на небольшом эстрадном возвышении большегрудая, ярко раскрашенная брюнетка пела чувственные блатные песни. Коньяк быстро закончился, и рыжий официант принес второй графинчик. Певица с надрывом выводила:
Помню, морозною, темною ночкой
В санях мы неслися втроем,
Лишь фонари на углах в одиночку
Тускло сверкали огнем…
Помню в санях, под медвежею полостью,
Тут же стоял чемодан….
Каждый товарищ горячей рукою
Щупал холодный наган….
Мила раскраснелась, оживилась и пристально рассматривала своего давнего знакомого.
– Ты быстро в городе «поднялся», Седой, – произнесла она, многозначительно улыбаясь. – Только приехал, а уже в «Яре» гуляешь… Костюмчик козырный, шмара шикарная, коньяк пьешь, «пушка» на поясе…
Петр машинально потрогал кобуру: может, сдвинулась и выглядывает из-под пиджака? Да вроде нет…
Мила засмеялась.
– Не бойся, я сквозь одежду все вижу. У меня глаз наметан… Только перекраситься тебе надо, в брюнета. Неужто Гном не подсказал?
– Какой Гном?! – Петр вздрогнул.
Откуда она все знает? Может, работает на Чека?
– Тот самый! Который на «Золотую подкову» налетел со своей кодлой!
Вот мы зашли в помещенье знакомое,
Всюду комоды, шкафы,
Денежный ящик смотрел, улыбаясь,
Прямо на нас с высоты…
Мила перестала смеяться.
– Что глаза вытаращил? Когда у нас в станице кто-то ловит на черной каечке у Песчаного острова, то все знают – это дядя Прохор! А если синяя шлюпка на отмели, значит – Фадей с сыном! Так ведь?
Петр растерянно кивнул.
– И здесь так же! Серьезных деловых мало, все про всех известно… Если не Мерин, не Косой, не Силыч, не Цыган, – значит, Гном! Он, конечно, фартовый, но… Крепкой кодлы у него нет: набирает огольцов на одно-два дела, а потом сливает…
– Как «сливает»?!
– Очень просто. Или уголовке сдает, или – пулю в башку и в Дон… Твои приметы вон, в газетах расписали, каждому дураку ясно: надо перекраситься, усы отпустить, на дно залечь… А ты гуляешь, как ни в чем не бывало! Потому что ты – оголец совсем зеленый, это пахан тебя предостеречь должен! А он промолчал. Неужто случайно?
Сверла железные, сверла чугунные,
Словно четыре шмеля,
Вмиг просверлили четыре отверстия
Возле стального замка…
Петр задумался. Многочисленные вопросы, которые он не раз задавал сам себе, начинали проясняться. Удивительная беспомощность Пыжика в схватке со швейцаром легко объясняется, если Гном надумал сдать случайного подельника уголовке… Болтать бы Седой не стал, и сыщики решили бы, что действовала залетная, никому не известная банда…
– А ты, Милка, откуда все знаешь?
Она усмехнулась и пожала плечами.
– Что тут хитрого… Я же с деловиками и фартовыми тусуюсь!
За столом наступило молчание.
«…Тогда понятно, почему Гном „сменил гнев на милость“ и выдал Пыжику его долю… И совершенно ясно, какую судьбу приготовил новичку этот гад после налета на Гофмана…»
…Там на концерте с одной познакомился —
Ангел земной красоты!
Стройные ножки и алые губки,
Знойного юга дитя…
Деньги, как снег в этот месяц растаяли,
Надо опять доставать,
Снова пришлось с головой окунуться мне
В пыльный и злой Петроград…
Там уж меня поджидали товарищи,
Вмиг окружили гурьбой,
Всю ночь мы кутили, а утром нас взяли,
Взяли нас пьяных в пивной…
– О чем задумался, Седой? – спросила Мила и, протянув руку через стол, ласково погладила пальцами его ладонь.
– Песня печальная. Дело фартовое сделали, разбогатели, промотали все и попались…
Грудастая певица почти рыдала:
По пыльной дороге, под строгим конвоем
Вели меня утром в тюрьму.
Десять, со строгим, уже ожидают,
А может, пойду на луну…
– И жизнь блатная – тоже печальная, – скривила девушка накрашенные губки. – То одного убьют, то другого…
Они выпили еще, потом еще… Седой заметил, что со столика у эстрады в его сторону смотрят какие-то мужчины. Их было трое: в хороших костюмах, широкоплечие, с грубыми решительными лицами и развязно-уверенными манерами. Один перехватил его взгляд и, улыбнувшись, поманил пальцем. Седой напрягся.
– Не знаешь, кто этот фофан?
– Где? – Милка закрутила головой, но почти сразу увидела и посерьезнела.
– А-а-а… Это не фофан. Это сам Мерин! Пойдем, подойдем, раз зовет!
– Какой еще Мерин?!
– Пахан, кодла у него серьезная. Его все дрейфят.
Седой презрительно скривил губы. Уверенность и сила распирали его тело, и исходили они от перстня с львиной мордой. Петр подышал на черный камень, потер о пиджак – он заблестел еще ярче.
– Мне твой Мерин по… колено! И я его не боюсь! Если базарить хочет, пусть сам подходит!
И он, в свою очередь, поманил Мерина пальцем, будто позаимствовав у него развязный жест.
– Ты что?! – испугалась Мила. – Он разозлится!
– Да кто он такой! – вспыхнул Седой. – Я ему прямо здесь маслину в башку засажу!
Он сунул руку под пиджак, вынул «браунинг» и спрятал под свисающую со стола скатерть.
Тем временем Мерин встал и направился к их столику. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Но по мере того, как он приближался, угрозу будто стирало мокрой тряпкой, черты разглаживались, только холодные голубые глаза будто просверливали Петра насквозь.
