Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качестве
знатной ткачихи, комсомольской суперзвездочки захолустного уральского городка.
К неграм в ту пору в российской глубинке отношение было
нежно-трепетно-братское. Их любили горячо и заочно – как зверски угнетаемых
зарубежным империализмом. А потом оказалось, что угнетаемые – не какие-то там
абстрактные скелетики, громыхающие цепями, а вполне сытенькие мужики,
проявлявшие к белым девочкам недвусмысленный интерес и сами вызывавшие
томительное любопытство у провинциальных красоточек, не изведавших ничего,
кроме прямолинейного лапанья на танцплощадке.
Мамочку Франсуа спас от всеобщего презрения, конечно же,
фестиваль и время – в семьдесят седьмом ее без раздумий зачислили бы в валютные
шлюхи и затравили, но в упорхнувшие хрущевские года черномазики были овеяны
романтическим ореолом пролетарского братства и коммунистического единения. К
тому же комсомолочка твердила, что обрюхативший ее Франсуа – героический
подпольщик из джунглей, сражавшийся за свободу родины от злых колонизаторов в
пробковых шлемах.
Она, впрочем, этому искренне верила, поскольку так сказал
сам Франсуа (который на самом деле был вторым сыном туземного короля и на плантациях
сроду не гнулся, проезжая мимо них исключительно в папашином «кадиллаке»)…
Провинция не любит удивляться долго. Когда схлынули первые
пересуды и сплетни, кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь уральского
медвежьего угла – ну, бегает, играет в «чику» и лазит по садам, как все
сорванцы. В конце-то концов, конечностей у него тоже четыре, а голова одна, и
бананов не просит, поскольку в жизни их не видел…
Записали его «Петровичем» из головы – поскольку милиционеры
в паспортном столе, как ни мучили мозги, не придумали, какое отчество можно
образовать от имени «Франсуа». В жизни его кликали Федькой.
Куда может угодить индивидуум, наделенный классическим
внешним обликом негра, но рожденный русской и воспитанный славянами в глубинке?
Если только не загремит допрежь в колонию вместе с белокожими шпанистыми
подельниками?
Правильно, тут и думать нечего…
Органы взяли его на прицел, едва Франсуа загребли на
действительную, и после демобилизации чернокожий уралец куда-то испарился. В
детали Данил не вникал, разумеется, до сих пор, но по редким обмолвкам
восстановил основной пунктир: пребывал Франсуа скорее в Штатах, нежели в Африке
(впрочем, краешком зацепив и Черный континент), и сгорел, когда к янкесам
перебежала очередная курва в серьезном звании. Ноги-то он унес, но дальнейшая
карьера пошла наперекосяк, и после различных перипетий потомок принца всплывал
то в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье, то частным сыщиком в
краях поспокойнее. В октябре девяносто третьего он до последнего сидел в Белом
доме, откуда благополучно ушел, как гвоздь сквозь туман – никому из полупьяных
ментов в многочисленных линиях оцепления просто в голову не пришло, что
мечущийся по улице, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос в
ненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом,
известным в Приднестровье как Неро Драгуле – Черный Дракон… Последние года
полтора он, правда, смирно сидел на исторической родине, заведуя чуточку загадочным
частным охранным агентством.
Сейчас он тщательно разбирал автомат. Выщелкнул в карман
патроны, облил детали спиртом из плоской фляжки, чиркнул спичкой.
Синевато-бледное пламя продержалось недолго, но всякие отпечатки пальцев
испарились начисто, нечего и искать. Поднял голову, уже не улыбаясь, спокойно
спросил:
– Назад той же тропой?
Фрол кивнул, подал ему пухленький конверт. Франсуа Петрович,
черный красно-коричневый, сунул его в карман, не заглядывая внутрь, пожал руку
Данилу, светски раскланялся с Фролом, сел за руль и повел джип к выходу из
карьера, возвращаясь к грузовику, где его прятали вместе с машиной, –
спокойный, несуетливый профессионал.
Фрол, глядя вслед, задумчиво сказал:
– Деньги прячут, не считая, лишь идеалисты и профи – но
какой тут, к черту, идеализм… Сколько живут те, кто его обсчитывают?
– С недельку, – сказал Данил.
Разобрал ТТ и облил его спиртом из оставленной Франсуа
фляжки, щелкнул зажигалкой, присев на корточки.
– Давай и мой заодно, – Фрол протянул наган, уже с
выщелкнутым пустым барабаном. – Петрович, ты что это вдруг набычился?
Данил медленно выпрямился, отряхнул колени и сказал:
– Да вот пришло в голову, не просмотрел ли я чего…
– То есть?
– Все, что происходило до сих пор, прекрасно
укладывалось в систему, в штампы, в картину. И я в этом не видел ничего
необычного. А сейчас вот задумался… Неправильно вел себя Бес, не по-Бесовски,
право слово. М и р н о…
– Согласен. Выводы есть?
– Никаких нет, – покачал головой Данил. –
Один свербеж в районе копчика…
– Предчувствия – вещь полезная, – сказал Фрол
медленно. – Я в них вообще-то верю…
– За руль пустишь?
– Чего боишься?
– Сам не знаю, – сказал Данил. – Это-то и
угнетает…
– Собирайся в дорогу. Тебя искали люди Карема. Ты про
них и думать забыл, а они, знаешь ли, платят долги…
Данил устало кивнул. В другое время порадовался бы, но
теперь в мозгу засела тягостная заноза, самое мерзкое чувство – когда ты
пытаешься вспомнить что-то важное, но не можешь понять, что…
Оглянулся. Обе машины Беса уже стояли впритык к обрыву, а
те, кто на них приехал, были внутри. Один из ребят Фрола шагал прочь от
песчаной стены, на ходу приводя в боевое положение гранатомет «муха».
Остановился, оценил позицию, поднял недлинную трубу к плечу. Ширкнула огненная
полоса, грохот долго колотился о стенки карьера. Тяжелая туча песка, окутанная
мутно-желтым облаком, плавно стекла вниз, и, когда песчинки осели, машин под
образовавшимся оползнем уже не видно было.
…Данил повел «мерс» длинной дорогой, делая крюк километров в
десять, – мимо зверосовхоза, немощеным трактом через две деревеньки, где
на германские лимузины таращились, как на летающие тарелки, зато собаки с
азартным лаем неслись вслед, ничуть не удивляясь, как преследовали обычно
местные, побитые пьяной шоферней грузовики.
Фрол время от времени поглядывал на него, но ни разу не
заговорил, и это Данилу нравилось. Неизвестно, какие инструкции получили перед
отъездом из карьера молчаливые ребята в галстуках, но они сидели истуканами и
ничему не удивлялись.
– Все, – сказал Данил. – Последнее место, где
можно нас прихватить перед городом. Если тут никого, я дурак, извините уж…
Места тянулись безлюдные – поля в стерне, сопки, сосны.
Дорога, по которой они ехали в карьер, и та, по которой возвращались, все ближе
и ближе сходились, разделенные редеющим сосняком, и километра через два должны
были окончательно слиться, чтобы еще через пару верст уткнуться в Кучумский
тракт.
