Гораций уже стоял у лифта и посматривал на меня выжидающе:
поехали, мол, скорее, я от тебя сегодня и так уже утомился.
Я поднялась к себе на четвертый этаж в растрепанных
чувствах, полезла за ключами, а тут как раз на площадку с мусорным ведром вышла
Раиса Кузьминична.
Наш дом, вернее, дом Валентина Сергеевича, в последнее время
облюбовали богатые люди. Дом достаточно приличный, строился еще в такое время,
когда люди умели работать и боялись жульничать. Планировка квартир – хорошая,
потолки высокие, рядом – чудный парк. И хоть дом раньше считался
«профессорским», то есть жила в нем преимущественно научная и творческая
интеллигенция, но со временем выросли дети, кто-то разменялся, так что теперь
многие обитатели дома легко согласились выехать в другие квартиры. Приходили и
ко мне по поводу обмена, но об этом после.
А Раисе Кузьминичне повезло. Сын у нее неожиданно разбогател
и вместо того, чтобы выезжать из дома, где они прожили много лет, он купил еще
квартиру рядом, сделал шикарный ремонт и окружил мать заботой и импортной бытовой
техникой. Однако кое-чего Раиса Кузьминична все же лишилась – общения с
соседями. Народ теперь живет скрытный, понаставили дверей да замков, в гости на
чашку чаю ни к кому не придешь. Но Раиса не унывает, она ходит сидеть на
лавочке к соседним домам попроще, а дома устроила наблюдательный пункт у окна.
Таким образом она все обо всех всегда знает и, что характерно, охотно своими
знаниями делится. И как-то само собой у меня с языка сорвался вопрос, кто же
такая эта женщина в шикарном сером пальто, да одна ли живет, и почему никто не
видит ее лица?
– Вот, в самую точку попала! – зашептала Раиса
Кузьминична. – Живет одна, очень уединенно, ни с кем не общается. Да ведь
она совсем недавно сюда въехала, уже после того, как Валентин Сергеевич
преставился, – Раиса перекрестилась. – А ни с кем не дружит, потому
что лицо изуродовано сильно, в аварию она попала, все лицо изрезано было
стеклами.
– Да что вы говорите? – воскликнула я.
– Все точно, она специально и квартиру купила здесь,
чтобы в незнакомом доме поселиться, чтобы никто не знал.
– И гуляет одна в парке…
– Вот именно! – обрадовалась Раиса.
– А что ж, никого у нее нет из близких?
– Вот про родных не знаю, – неохотно призналась
Раиса, – врать не буду…
– Н-да, и сильно изуродовано лицо-то? Такая женщина
элегантная…
– Уж не знаю, а видно здорово, раз ни с кем не
общается.
– Раиса Кузьминична, а откуда вы все это знаете? –
не удержалась и полюбопытствовала я, но тут же поняла, что допустила вопиющую
бестактность.
В самом деле, ведь не придет же мне в голову спрашивать
фокусника, где он прячет голубей и кроликов, когда показывает зрителям пустую
шляпу? И пока Раиса оскорблено поджимала губы, я протащила Горация в свою
квартиру.
Все говорят, что выгляжу я на тридцать пять, но я-то знаю,
что мне скоро сорок. И еще много людей про это знают. Но в этом доме, доме
Валентина Сергеевича, я живу недавно, поэтому смело могу надеяться, что соседи
считают меня моложе, чем я есть.
Валентин Сергеевич Запольский был мужем моей матери. Я не
могу назвать его отчимом, потому что женился он на маме, когда я уже была
замужем за Артемом, так что вместе мы никогда не жили. Отца я помню плохо, мы
жили с мамой вдвоем, пока мне не исполнилось семнадцать. И мать не решила, что
настало ей время заняться своей личной жизнью. В доме замелькали поклонники,
потому что мама была женщиной привлекательной даже в возрасте, как мне тогда
казалось, а ведь ей было всего сорок, как мне сейчас…
Я была занята учебой и своими ухажерами, а мамулины
поклонники понемногу отхлынули, осталось двое. Один – Игорь, кинорежиссер,
творческая личность… Невероятно талантлив, – шептала мама, – и
потрясающе хорош. Не скрою, было в нем что-то такое – мужественный профиль,
открытая обезоруживающая улыбка, но я никак не могла отделаться от мысли, что
все свои благородные позы он репетирует по утрам перед зеркалом, а все
экспромты придумывает заранее. Я точно уверилась в своей правоте, когда как-то
во время ужина пролила Игорю на брюки горячий чай. Он вскрикнул, сумел сдержать
готовое вырваться неприличное слово, но во взгляде не осталось ничего
благородного, и улыбка напоминала волчий оскал.
– Глупости, – возмущалась мать, когда вечером я
поведала ей результаты своих наблюдений, – что же ему надо было плясать
рот радости, что ты его обожгла?
Дело было не в горячем чае, просто от неожиданности Игорь
забыл про лицо, и сразу же проступило его хамское нутро.
– Ерунда! – сердилась мать. – Ты просто
ревнуешь и не хочешь, чтобы рядом со мной был приличный человек.
Я возразила, что как раз этого-то я и хочу и поэтому
настоятельно рекомендую ей приглядеться ко второму кандидату, которым и был
Валентин Сергеевич. Человек он был очень приличный, воспитанный, образованный –
профессор, между прочим, в Технологическом институте, но, как считала мама, обладал
очень большим недостатком – был старше ее на десять лет.
«Ты хочешь, чтобы я похоронила себя со стариком!» – кричала
мать/
«Тогда скажи ему об этом прямо, – ехидно возражала
я. – Зачем ты его мучаешь? Бережешь на черный день?»
Но она, что называется, как с цепи сорвалась. Мама никогда
не была легкомысленной, просто, как я сейчас понимаю, ей нравилось такое
состояние, когда ухаживают, говорят комплименты, ей хотелось оттянуть
окончательный выбор. И чтобы присутствие Валентина Сергеевича в нашем доме обрело
какой-то смысл, она предложила ему позаниматься со мной химией.
Я в то время заканчивала последний класс и собиралась
поступать в университет на филологический факультет. Почему-то если ребенок не
успевает по физике и математике, принято называть его истинным гуманитарием. В
нашей школе физичка Кира Борисовна с грустью пожимала плечами, утверждая, что
полкласса, входя к ней в кабинет, оставляют мозги в коридоре, а математик, как
представитель более точной науки, не уставал добавлять ехидно, что некоторым и
оставлять-то нечего. Скажу не хвастаясь, что на меня их ехидство никогда не
распространялось, но вот химия… Химия – это был кошмар моей школьной жизни.
Началось все с седьмого класса, когда мы проходили
окислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместе
кислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться раствор
поваренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык.
Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила и опрокинула
на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь после этого
формулам! И я возненавидела химию.
Дальше пошло еще хуже – органическая химия наводила на меня
ужас. Особенно возмущало бензольное кольцо. Почему у всех формулы нормальные, а
у бензола – кольцо? – вопрошала я Валентина Сергеевича. Он улыбнулся и
рассказал, как немецкий химик Кекуле увидел в зоопарке трех обезьян,
сцепившихся лапами и придумал формулу бензольного кольца. Обезьяны мне
понравились, обезьяны – это что-то конкретное.
