– Альдис, Альдис! Я нашла воду!
Бхатка не забыла уроков первого испытания – в руке она держала собственную рубаху, холодную и насквозь мокрую.
Альдис отобрала у южанки получившийся компресс и присела над Дроной.
– А Хельг?
«Потом».
– Как же Хельг?!
– Пхххо.
Чтобы Лакшми не нудела над ухом, девушка сунула ей остатки своей рубахи и кивнула на лес. Подружка жалобно всхлипнула, но послушалась.
Холодный мокрый компресс и давящая повязка. Ничего лучше Альдис придумать не смогла.
Как же хрупок человек! Когда она бинтовала Дрону, бхат даже не шевелился. Сил лучшего бойца на курсе хватало только на короткие жалобные стоны. Девушка взмокла как мышь – больше даже не от усилий, а от потаенного ужаса сделать что-то не так, навредить Махавидье. Счастье еще, что он не сопротивлялся.
Потом пришла Лакшми со вторым компрессом. В четыре руки дело пошло веселее. Несмотря на полное отсутствие врачебного опыта, южанка клала повязку ровнее и аккуратнее, чем Альдис, интуитивно чувствуя, как правильно повернуться или приподнять раненого, чтобы сделать все быстро и безболезненно.
Когда они закончили, Лакшми вдруг нагнулась и по-матерински поцеловала Дрону в лоб.
– Спасибо. Ты потерпи. Скоро закат.
Губы южанина дрогнули в слабом подобии улыбки.
– Больно, – еле слышный шепот, похожий на шелест.
– Поспи. Хочешь, я посижу с тобой?
Бхат покачал головой и прикрыл глаза.
– Теперь Хельг? Альдис, мы должны ему помочь! Его мучили из-за меня!
«Потом расскажешь».
Остатки рубахи Альдис пошли на компресс для Хельга, но этого не хватило. Девушка посетовала на свою недальновидность: надо было раздеть «соколов», пока они еще были здесь. К счастью, у мундира есть еще рукава. Если что, можно и брюки укоротить по колено. Шерсть отлично впитывает воду.
С превеликими предосторожностями, так, словно он мог рассыпаться от любого неловкого прикосновения, они перевернули Хельга на спину. Сванд лежал с открытыми глазами, но не реагировал на слова или прикосновения. Даже когда Лакшми передвинула его пострадавшую руку, он не застонал. Невидящий, устремленный в одну точку взгляд пугал сильнее, чем любые крики и стоны.
Рубаху Хельга они тоже пустили на бинты. Альдис выломала две палки, которые кое-как удалось приспособить под шины. Что делать со сломанными пальцами, ни она, ни Лакшми не представляли. Бхатка так вообще при взгляде на ладонь Хельга начинала плакать, и отвлечь ее от этого занятия можно было, только дав какое-нибудь задание.
Альдис самой до ужаса хотелось забиться куда-нибудь и разрыдаться от сострадания, страха за других, изматывающего чувства своей беспомощности и бесполезности.
Чутье говорило – нельзя. Нельзя плакать, нельзя признаваться в своем страхе. Кто-то должен излучать спокойствие и уверенность, кто-то должен делать вид, что все под контролем. Так надо, чтобы у остальных была опора.
– Альдис, почему нас не учат помогать раненым? Калечить учат, а как потом лечить – нет.
Курсантка пожала плечами. Ей самой хотелось сейчас задать этот вопрос кому-нибудь из наставников.
Когда дело было окончено, оставалось сидеть и ждать заката, который все никак не хотел приходить. Солнце уже совсем не грело, голые руки покрылись пупырышками, и девушку била крупная дрожь. Холодно.
Где же наставники? Сколько можно ждать?!
Лакшми склонилась над Хельгом, гладила его по волосам и шептала какую-то ласковую, успокаивающую чушь.
– Ты держись, Хельг, ладно. Ты хороший, ты очень хороший – я же говорила! Все будет хорошо. Нас скоро найдут, тебе помогут. Тебя вылечат, я уверена, жрецы вылечат. Все будет хорошо…
Сванд не отвечал.
Должна ли Альдис сейчас пойти и начать подобным образом успокаивать Дрону?
Может, и должна, но вряд ли сможет выдавить из себя что-то, кроме кряхтения и шипения. Да даже если бы и смогла… у нее язык отвалится нести такое.
Медленно, невыносимо медленно на долину опускались сумерки.
До заката оставалось полчаса.
Вместо эпилога
Ойкумена
Юлия (за год до поступления в академию)
Здание было огромным – этажей десять или даже больше. Лифт, лязгая и грохоча, переползал с этажа на этаж. Входили и выходили какие-то люди. Шум перекрывал любые разговоры. Юлии даже стало жалко оператора, вынужденного весь день сидеть в лифте, дергать рычаги и перевозить незнакомых людей.
Отец стоял рядом, крепко удерживая ладонь Юлии, – молчаливый и бесстрастный, как всегда. Он так и не объяснил, зачем привез ее сюда и что от нее потребуется, а значит, задавать вопросы бесполезно, и Юлия молчала.
Она никогда не призналась бы в этом вслух, но ей было страшно. Мысленно девушка уже в который раз перебирала свои провинности и шалости, гадая, не ждет ли ее выговор за недозволительное для патрицианки поведение или за драку с младшими братьями. Обманчивое спокойствие отца могло скрывать гнев, особенно если мачеха в жалобах сгустила краски.
Юлия признавала свою вину и была готова к обычному наказанию: ограничениям, запретам, дополнительным занятиям. Она была готова даже к порке, хотя отец (в отличие от нянюшки, которая была сторонницей освященных веками методов) никогда не поднимал на нее руку.
И нельзя сказать, что она так уж провинилась. Ее мачеха – Руфия Варгус, готовясь к каждому недолгому пребыванию отца в родовом поместье, составляла дежурный список претензий к Возмутительно Непослушной Безобразно Воспитанной Юлии, вынуждая мужа быть арбитром. Обычно для девушки все заканчивалось долгими часами, проведенными в классной комнате, где она упражнялась в чистописании под надзором учителя, снова и снова записывая фразы вроде: «Я буду слушаться госпожу Руфию» или «Я буду послушной девочкой».
Однако в этот раз отец просто отмахнулся от жалоб жены и велел Юлии собирать вещи.
«Мне нужно, чтобы ты была готова через полчаса», – сказал он и велел кучеру заправить парамобиль.
Отец даже не стал ночевать в поместье: отпустил шофера и сам сел за руль, выжимая из машины максимум скорости. Потом была ночевка на почтовой станции, ранний подъем и снова утренняя тряска по почти пустой дороге. Если бы не тревога и ожидание наказания, Юлия просто наслаждалась бы этим путешествием.
И вот теперь они в центре столицы и поднимаются на верхушку самого высокого здания в городе.
– Последний этаж. – Оператору пришлось повысить голос, чтобы его услышали. Но отец только отрицательно покачал головой и показал медный жетон.
Что было изображено на жетоне, Юлия рассмотреть не успела, но оператор сразу закивал головой, закрыл дверь и дернул блестящий латунный рычаг, находящийся с краю. Лифт взревел и одним рывком подпрыгнул еще выше.
