Она пошла к очагу, почти одурманенная теплым питьем, и она была рада своему состоянию, потому что это сама жизнь возобновлялась в ней. Это был знак того, что смерть на заполучила их. О! Спасибо вам, иезуит! Дорогой посланец ночи и ирокезов. Теперь жизнь входила в нормальное русло. Ее движения приобрели уверенность. Это были жесты человека, которому есть чем согреться и чем насытиться.
Она посмотрела в сторону кровати. У него были очень яркие голубые глаза. Это были два чистых огня, которые еще недавно были скрыты серой пеленой. Голос его, прежде далекий, слабый и неуверенный, окреп.
— Я думаю, что должен перед вами извиниться, мадам, за то, что не достаточно галантно вел себя. Но дичь была у дверей. Каждая секунда была бесценной.
— Но это еще не было поводом для того, чтобы оскорблять меня, как вы это сделали. Вы и стали причиной нашего несчастного состояния, вы, который даже после смерти преследовали нас и разрушали то, что мы построили, вы, кому мы обязаны потерей ВСЕГО, о чем мы мечтали и чему мы принесли столько жертв.
Она перевела дух, и поскольку он молчал, она вновь дала волю своему гневу:
— Вы что же думаете, мне было легко втащить в дом эту громадину? Да я не смогла бы ее дотащить до жилья… А как ее впихнуть внутрь? Через крышу? Я могла бы упасть с нее… И дверь была закрыта… А кто бы мне помог? Может быть вы? Или эти слабые дети?.. Вы же ничего не знаете!.. Вы отталкиваете меня. Вы — это гордость, эгоизм, презрение. Вы что же думаете, мне очень приятно перевязывать одну за другой ваши раны и всеми возможными способами возвращать вас к жизни, вас, кто причинил мне столько бед, столько неудач, столько катастроф?! И вы еще обвиняете меня в пресыщенности?! Ах! До чего же вы не любите женщин!
Она увидела, как он побледнел, и взгляд его потух, но она не могла остановиться. Пришло время ему услышать правду из ее собственных уст. И тем хуже, если он снова станет похожим на труп, он таков и есть.
Когда она замолчала, заговорил он.
— Вы правы, мадам. Я должен перед вами извиниться тысячу раз. Жизнь у дикарей делает человека жестоким и грубым, и вся грязь и мерзость, которые прячутся в глубине человеческих сердец, проявляются у того, у кого недостаточно сильная душа, чтобы противостоять падению. Простите меня, мадам.
Он несколько раз повторил эти слова тоном настойчивой мольбы и затем замолчал.
Это внезапное самоуничижение внезапно притушило ее гнев и она почувствовала в себе пустоту и полное отсутствие сил. Она оперлась о стену, ощущая слабость.
— Я не знаю, что нашло на меня, — призналась она. — Я сама не понимаю, почему я так кричала и потеряла голову после того, как убила лося… Я словно сошла с ума… Но я не знаю, случилось ли это из-за радости, из-за признательности к вам, из-за опьянения победой…
— Наши тела слабы и не могут противостоять течениям, которые нас несут, — сказал он.
— Есть такие вещи, которые происходят внезапно и не могут быть ничем объяснены. Безумие обрушивается на нас, когда мы побеждаем, не будучи готовыми к победе. Я не была готова пережить столь бурный момент, — сказала она с бьющимся сердцем.
— Человек всегда готов к тому, что он ждет, но внезапные события застают его врасплох.
Он стал говорить тише.
— Бог свидетель тому, что я не был готов к такой жизни как моя. Все было внезапным.
Похоже, такая долгая откровенная речь истощила его силы, он снова замолчал.
Она видела, как он побледнел, как сомкнулись его тонкие веки, как заострился нос, и она поняла, что все усилия, которые он приложил, чтобы помочь ей в истории с лосем, отняли его последнюю энергию. Он отдал все. Он произнес последние слова: простите меня. И теперь он умирал.
Это было для него ужасным ударом. Он умер. На этот раз он действительно умер.
Она упала на колени возле кровати, охваченная отчаянием, которое свело на нет всю радость победы.
«Мясо до весны».
Снова она оставалась одна. Он умер. Она снова одна с детьми.
Она приложила лоб к безвольной руке и горько разрыдалась.
Бормотание детей вернуло ее к реальности. Она так крепко спала. Сначала не могла понять, где она находится. На ее плечах лежала меховая накидка. Она заснула на коленях, уткнувшись лицом в руку мертвеца.
— Кто накинул мех на меня? — спросила она Шарля-Анри, который стоял рядом.
— Он! — сказал мальчик, указывая на лежащего священника.
Значит он не умер. Его выздоровление и угасание — это было невыносимо.
Наконец она спросила себя, не воскресал ли из мертвых этот человек для того, чтобы снова умереть и снова воскреснуть?
Его восковая рука была похожа на руку мертвеца. Она рассмотрела ее. Это была тонкая длинная рука, которая принадлежала аристократу, несмотря на изуродованные пальцы. Рука была ледяной. Она даже не согрелась от тепла ее лица.
— Почему вы плакали? — раздался голос.
— Когда?
— Прежде чем заснуть.
— Потому что я думала, что вы умерли.
Она отвечала этому голосу, будто бы говорила с привидением.
Но она почувствовала, как задрожала рука, которую она держала в ладонях, и он воскликнул:
— Так вы жалели о моей смерти? О моем конце? О смерти вашего врага?
Она не двигалась, не отдавала себе отчета, прижавшись щекой к его руке.
«Какой он сильный!» — думала она, вспоминая миг, когда он произнес: «Подойдите! Идите сюда! Ближе!» И как он сжал ее голову и прижал к своему плечу. Он передал ей последние силы и помог ей подняться, выйти на улицу и убить лося.
Она долгое время оставалась на коленях, словно погрузившись в забытье, затем, подняв голову, она улыбнулась. У нее сложилось впечатление, что его разбитые запекшиеся губы ей также отвечают улыбкой. Теперь мир стал возможным.
55
Теперь она признала, что он — отец д'Оржеваль, которого объявили мучеником, погибшим у ирокезов два года назад. В это поверить было очень трудно. Прошлое воздвигло преграды — ситуации и картины, и вот все это рассыпалось в прах перед лицом реальности, потом вновь возникало. У больного поднялась высокая температура. Она стала осматривать тело и обнаружила, что одна нога у него раздута, а кожа покраснела. Ужас перед страшной гангреной охватил ее. При этом было только два выхода: смерть или ампутация.
— Нет! Нет! Я не смогу!
Да, она сумела разделать тушу лося, но отпилить ногу у живого человека, нет! Этого она сделать не сможет!
Она снова обрела внутреннюю силу.
Он должен жить. Они тоже. Слишком много знаков было подано им. Она бросилась лечить его всеми средствами, какие у нее только были.
Гангрена перестала прогрессировать. Но температура не спадала. Он беспокойно ворочался, стонал и, мотая головой, кричал: «О! Пусть она замолчит!.. Пусть она замолчит!..» и все время бормотал слова на наречии ирокезов.
