Габриэль Берн был так рассержен и в то же время обескуражен, что пустился мерить шагами пространство вокруг Анжелики, сопровождая свои передвижения какими-то неопределенными жестами, не находя слов, чтобы объясниться. Он произносил только бессвязные фразы.
— Опасность для наших детей… Безопасно на них смотреть издалека… Приметы ведьм…
Анжелика следовала за ним, не собираясь успокаиваться.
— В юности вы были не так нетерпимы к грешницам. Я помню, когда вы возвращались из Шарантонского храма, после службы, на которой вы были вместе со своими друзьями-студентами, вы заметили босую женщину, вымокшую под дождем. Тогда вы посадили ее на круп вашей лошади. Если я правильно поняла, сегодня бы вы оставили ее барахтаться в грязи, бедную проститутку, спешащую в Париж.
— Не говорите так! — возразил он, шокированный ее словами.
— Кем же я была в ваших глазах, как не проституткой? И, однако, вы проявили себя как человек достойный, честный и сердечный, полный сострадания и далекий от того, чтобы воспользоваться моим тяжелым положением.
— Все меняются с возрастом, — оправдывался Берн. — Ответственность, налагаемая на нас с годами, заставляет нас быть мудрыми. Вообще, я обыкновенный человек, во мне нет ничего героического. Да, в юности все мечтают о подвигах, о том, чтобы установить справедливость в отношении всех обездоленных, о том, чтобы изменить мир. Но позже я вернулся к тому, чему учил меня отец, к его принципам, а он был мудр. Как и он, я не одобряю авантюры приключения, источником которых не является праведная борьба и уважение к законам.
— О, конечно! Я в этом убедилась. Боевой дух? Кажется, он вам еще не совсем изменил. Его у вас оставалось предостаточно, когда вы пытались при помощи только одной дубинки защитить от бандитов ваш обоз в Сабль-д'Олонн. И еще, когда в Ля Рошели вы задушили шпиков Бомье и закопали их тела под слоем соли, в то время, как полицейские и религиозные деятели стучали в вашу дверь, чтобы арестовать вас! Ваше уважение к законам, поэтому мне кажется весьма спорным!
Габриэль Берн вздрогнул, остановился, как вкопанный и уставился бессмысленным взглядом, как если бы события, о которых она говорит, полностью стерлись из его памяти.
Она улыбнулась ему, довольная, что напомнила о том времени, когда он творил безумства и горел невообразимыми страстями.
Он сделал усилие, чтобы говорить спокойно.
— Прежде всего, — начал он, — в то время, когда мы жили во Франции, буржуа были вынуждены уметь драться, чтобы защитить свои богатства. Их давние сторонники, дворяне, пользовались шпагой лишь для того, чтобы отличиться на дуэли или блестнуть перед королем. Кроме того, Ля Рошель со времен Ришелье, — это город, захваченный чужаками, врагами, которые стремились изгнать законных жителей. Мы, гугеноты, первые среди реформаторов, вот уже более века ведем борьбу с ними и передаем нашу ненависть из поколения в поколение. Я не знал ничего другого и ни о чем другом не мечтал.
— Если я правильно понимаю, то вы — человек мирный и без особых забот, как другие. Действительно, в Ля Рошели жизнь была проще, чем здесь. Вы хранили чистоту вашей протестантской веры; вы мстили отступникам в течение многих лет; вы, бесспорно, жили в полном душевном покое вместе с вашими детьми, которых похищали на улицах и отвозили к иезуитам; «провокаторы» из полиции не давали покоя вашим женам и дочерям, вы душили их собственными руками, но прежде, чем кинуть их в резервуар для солений и затем подвесить их в колодце господина Мерсело, вы…
— Это была борьба, к которой мы имели пристрастие, — вскричал Берн. — И, кроме того, вопрос состоит не в том. Вы не можете понять. Разориться, для человека, подобного моему отцу, деду, значило лишиться жизни, даже хуже! И это закаляет, делает каждого суровым. Это несчастье, стыд! Когда ценой труда и жертв достигается цель, к которой стремишься, то чувствуешь себя в полном согласии с Богом и с самим собой. Чувствуешь, что выполнил долг по отношению к детям и потомкам. Мой отец хотел, чтобы я продолжил его дело и привел его к процветанию.
Увидев, что я тоже желаю этого, он благословил меня на смертном ложе, передав мне плоды своих трудов, развитию которых вы были свидетельницей.
Потерять все, что составляло наше существование, оставить на произвол судьбы плоды трудов нескольких поколений, предать их в недостойные руки грешников… католиков… я все время себя в этом упрекаю. Достойнее было бы остаться в Ля Рошели, среди наших стен.
— И погибнуть на галерах?
— Не знаю… Может быть, это было бы достойнее…
— Вот мужчины!.. Вас, похоже, мало интересует будущее ваших детей, которые остались без защиты.
Словно иллюстрация ее слов маленький Лорье выбежал навстречу с раскрасневшимися щеками, с развевающимися волосами, с победоносным и озабоченным видом. Он, как и остальные дети, бегущие следом, держал ведерко, наполненное ракушками и другими дарами берега.
Габриэль Берн отвел взгляд, отказываясь признать свою неправоту.
— Вы отвергаете героизм!
— Если это ваш единственный аргумент, то я его отвергаю. Хотя воспоминание о гугенотах, которые гонят в спину других гугенотов, ставших католиками, и нещадно поражают их своими саблями, не является самой красивой картиной в моей памяти.
Обескураженный, Берн предпочел не отвечать.
Они оба знали, что во время этой прогулки, этой оживленной перепалки, пройдя город и подходя к лесу, они не решались коснуться основной темы, которая мучала их обоих: несчастья, которое произошло с любимой и провинившейся дочерью Берна — Севериной. Словно, чтобы перейти к этому вопросу, он заговорил о своем сыне, Мартьяле. Вопрос был о том, что он должен возвратиться в Новую Англию для продолжения занятий. Большую часть свободного времени он проводил на воде вместе со сверстниками. Они не задумывались о том, что нужно перенимать опыт старших и не расстраивать их своим постоянным отсутствием. Их родители потеряли все на родине и не уставали оплакивать свои богатства. А дети считали себя уже Гражданами Нового Света, здесь они быстрее освоились, чем старшие, и это, по их мнению, давало им право пренебрежительно относиться к их советам.
Если взглянуть на ситуацию под этим углом, то действительно, она выглядела мрачновато, признала Анжелика. Но она знала также, и это подтверждал ее муж, что деятельность молодежи, плавающей по заливу, была довольна выгодна Голдсборо. Отважные подростки патрулировали водные рубежи города, словно кочевые племена, и довольно хорошо следили за подступами к нему.
Что же касается Мартьяла, то проводя половину своего времени в лодке, он, тем не менее, продолжал с успехом выполнять обязанности секретаря губернатора, замещая молодого человека, найденного Анжеликой и сбежавшего без лишних прощаний.
— Вы говорите об этом… Натанаэле де Рамбур? — спросил Берн, который стал похож на быка, увидевшего красную «мулету» на испанской корриде. — Меня бы не удивило, если бы этот большой дурак, без всяких принципов был бы… был бы…
