— Что ты сделал, Уттаке?.. Что ты сделал?
Она дрожала, но больше от ярости, чем от ужаса.
Уверенность, что она оказалась посреди кошмара, что ее одолели галлюцинации безумия, сменилась чувством неизбежности и уверенности, что она знала, что это случилось. Можно подумать, она в мыслях уже несколько раз пережила этот миг. В этот миг она увидела, как в середине креста, словно капелька крови, блестит рубин.
52
Она хотела сказать себе: это кровь. Но она не говорила этого. Она не думала ничего. Она знала. Пришло время, и это случилось. Она могла бы сказать себе: это распятие, это его распятие, но носит его другой священник. Но она отказывалась. Она знала! Это распятие принадлежало мученику, распростертому перед ней без признаков жизни.
Это тело было его телом!
Этот мертвец был он!
Он, он, наконец! Обвинитель!.. враг без лица!
Уттаке сдержал слово: я брошу к твоим ногам труп твоего врага!
Вот он, проклятый иезуит, у ее ног.
Себастьян д'Оржеваль. Он, у ее ног, его тело, которое скоро начнет разлагаться, разбитое, сожженное, умерщвленное сотней способов?..
Мертв!
И она, Анжелика, Женщина, которая подвергалась его ненависти, когда он даже не знал ее, стоя перед ним, смотрела на него почти потухшим, умирающим взглядом.
Сколько времени простояла она без движения?
Может быть, несколько секунд? Может быть долгие минуты? Все это время она не испытывала ни мыслей, ни эмоций. Ни боли, ни ярости, ни ненависти, ни радости, ни триумфа…
Вот постепенно она начала приходить в себя, понимать реальность. Она больше не дрожала. Она больше не страдала ни от страха, ни от голода. Внутри она ощущала только пустоту и безотчетную грусть. Вот так победа!
До ее ушей доносилось жалобное бормотание, похожее на прибой в Салеме или Голдсборо… Это был зов, душераздирающий до такой степени, что она была потрясена. Можно было подумать, что это какое-то создание жалуется… Она вновь пришла в себя и осмотрела стены старого форта Вапассу, осознала свое одиночество и тело у ее ног… оно издавало время от времени глухие стоны.
Она не понимала. Эти жалобы действительно исходили из обожженных губ мертвеца? Если так, то это означало, что он еще жив?
Еще раз ей показалось, что она сходит с ума. Она собралась с силами. Нужно было осмотреть его, приложив огромное усилие. Нужно было быть хладнокровной.
Была ли она сумасшедшей? Или, если стоны действительно доносились до ее ушей, должна ли была она признать, что он… что он жив?
Но в этом случае зачем Уттаке бросил его на пороге? Почему он отдал его живым?
Чтобы следовать какому непонятному закону? Чтобы его прикончить? Чтобы его, быть может, съели эти несчастные создания, запертые в старом форте Вапассу?
Он что, этого добивался? Спазм сжал ее внутренности. Желудок превратился в горящую дыру. Она почувствовала приступ тошноты и зажала рот рукой. Еда, мясо, горячий бульон!.. Спасение! Жизнь!
Она побежала к двери, чтобы изгнать ужасные видения; ее бешенство и возмущение возродили силы, и она вновь отворила дверь.
Она выбежала на улицу, крича изо всех сил:
— Вернитесь! Вернитесь, индейцы! Вернитесь!..
Буря обрушилась на нее тысячью змей, хлестающих по лицу своими ледяными хвостами. Она не отступила. Она кричала:
— Вернитесь! Вернитесь! Могавки!.. Вы не имеете права!.. Вы не имеете право делать это!..
Она смешивала французские и индейские слова.
Слышали ли они ее, дикие и обнаженные, спрятавшись за снежными горами?..
— Вы предали меня, индейцы! Вы меня предали! Индейцы-ирокезы, вы убили меня! Из-за вас я умираю!..
Она упала без сознания глубокий мягкий снег, который намело возле двери.
Мысль о детях возродила ее. Ей показалось, что она видит возле себя три маленьких силуэта в смертельном вихре, которые плакали и звали ее. Испугавшись, она поднялась. «Они замерзнут насмерть!»
Ее распростертые руки схватили пустоту, и она поняла, что стала на сей раз жертвой галлюцинации.
Однако, вернувшись внутрь, она была уверена, что они проснулись и, не найдя ее, пошли на поиски.
Чуть не падая от усталости, она прошла в спальню и увидела, что все трое мирно спят на кровати.
Успокоившись, она вернулась в прихожую, чтобы закрыть дверь. Она почему-то не чувствовала усталости. Ее страх был так велик, она так опасалась послужить причиной смерти детей, что все остальное не имело значения.
Чувство вины ее мучало.
Как она осмелилась дать волю нервам?..
На запирание двери она истратила последние силы.
Снег проник внутрь и образовывал на полу большой сугроб, но это было неважно, потому что дом снова был заперт. Ужасы зимы напрасно стучались в дверь, она должна выдержать.
Возвратившись в комнату, она чувствовала, что готова упасть в обморок.
Она избежала худшего!..
Она долго смотрела на детей, и ей казалось, что их щеки порозовели. Может быть, так действовал отвар семян и лишайника, который она дала им перед сном? Она разогрела остатки и с наслаждением выпила микстуру. Как это было хорошо! Больше ничего не надо!
Она решила пойти отдохнуть, потом уже нужно будет принимать решение. Она заснула, проснулась, вздрогнув, подбросила в огонь дров, потом скользнула под шкуры, к детям, в большую теплую кровать.
Она снова заснула. Она была счастлива.
Ее пробуждение поставило ее между смутными образами сна и реальностью, в которой нужно было действовать.
Ее тело было слабым, но отдохнувшим.
Мысль о детях вырвала ее из состояния забытья, которое рождало мягкое головокружение и лишало сил. Встав, она всматривалась в их лица, опасаясь, что не различит их дыхания.
Но они спали, по-прежнему мирно и спокойно. Она забеспокоилась. Они спят слишком долго. Нужно их будить.
Но они попросят еды.
Она вспомнила. Она хотела выйти во что бы то ни стало на охоту. Словно погружаясь в ночной океан, она вспомнила, что был стук в дверь, что у порога лежал мешок с едой, что… это была не еда… Нет! Она не хотела знать! Она спала! Это ей приснилось!
Там был мертвец, и он был жив.
«Я спала!»
Она успокаивала себя: «Я спала».
Царило великое спокойствие. В форте и снаружи. Буря утихла. Снег залепил окна, но сквозь него она различила свет солнца.
Спала ли я?
Она смотрела на свои руки, истерзанные льдом. Каждая деталь ее вчерашнего вечера, возникая в памяти, вызывала приступ тошноты.
