– Точно подмечено, в словах правды нет, – зацепился Ласточкин. – Об этом сейчас и перетрем. Что ты давеча нагородил про мою маму?
– Нагородил? Нельзя ли поконкретнее?
– Про ее национальность. – Ласточкин закурил, стряхивая пепел в пустую спичечную коробку. – Уже не помнишь? Ты сказал, что она еврейка.
– Разве нет? – нервно изумился я и с удовольствием подметил, как переглянулись нацики, длинный и веснушчатый.
– Она хоть и покойница, но этого не заслужила, – сдержанно ответил мусор.
– Зачем правды стесняться, Кирилл Владимирович? – Я достал носовой платок, вытер предательски выступивший пот.
– Ну, ебла-ан… – Ласточкин выдохнул толстую струю дыма. – Какой же ты еблан, любезный!
Я ступил на тонкий, как лезвие сабли, мост разумного риска, простирающийся над бездной увечий к берегу спасения.
– Кирилл Владимирович, – мне удалось выдержать убедительный, проникновенный тон, – ваше семитское происхождение и давняя поддержка криминальных космополитов еврейской национальности, включая педофилов из числа курируемых вами антикварных барыг с двойным российско-израильским гражданством, вовсе не отменяет вашего же активного и добровольного участия в русской патриотической организации…
Ласточкин покраснел и встал, чтобы дать мне в морду. Сказывалось общение с юнцами. Поступить иначе без урона для авторитета старший следователь не мог.
Патриоты замерли. Я убрал платок в боковой карман куртки, выдернул оттуда светошоковый фонарь, зажмурился и полыхнул им в глаза ослепительной вспышкой.
* * *
Ласточкина я бить не стал, все же мент, а вот нацистам досталось. Особенно не повезло боксеру. Ему я вломил с особым рвением, по старой памяти. К тому же он пытался на ощупь сопротивляться, единственный из всех контуженных. Долговязого я тоже не пощадил. Я вынес их на пинках из квартиры и сбросил по ступенькам. Ласточкина усадил на лестничной клетке. Запер дверь. Поменял одноразовую лампочку в фонаре. Позвонил Славе и попросил срочно приехать. Почему-то казалось, что потерпевшие рванутся в свой «Трискелион» за подмогой. Слава, чтобы не пугать нас, предупредил о своем появлении по мобилке:
– Открывай, я у дверей.
– Никого на лестнице не видел? – опасливо спросил я.
– Вообще никого нет. А че, должны лежать?
Сожалея, что не удосужился врезать глазок, я отворил. Слава вошел и хмыкнул:
– Ну, у тебя, Ильюха, и видок нашороханный!
– Как живу, так и выгляжу.
Пока Маринка собирала вещи и приводила себя в порядок, я в красках описал корефану визит патриотов.
– Нормально развлекся, – заключил Слава.
– Ласточкин, падла, всю кровь выпил, сука! Мент поганый! Это вообще характерно для нашей власти: люди хотят хорошей жизни, а им все время устраивают веселую.
– Да ладно, затихарись на пару недель. Потом нацисты отгниют со своими понтами и снова будешь жить спокойно.
– Отгниют они, как же! На меня долгов навесили за лечение увечных пацанов, через три дня отдавать.
– Ты всерьез, что ли, заморочился с деньгами? – удивился Слава.
– Да плевать на них, теперь-то что об этом думать… Плохо, что Ласточкин после такого позора в залупу полезет. Зачем он разборку устроил? Знал ведь, что гестаповские методы со мной не прокатят, так на фига такой казачий стос?!
– Зря ты про его еврейскую маму фашистам наговорил. Представляешь, как он разозлился, когда пацаны ему рассказали? Ильюха, ты не ссы против ветра, лица потом от соли не оближешь.
– А что мне еще в той ситуации было говорить, чтобы патриотов вштырило? Их же трое было против меня одного. Вот и пришлось мести метлой, не думая о будущем.
– В другой раз все же думай. – Из комнаты появилась Маринка с сумкой в руках. – Обо мне подумай.
– Обещаю, – сказал я. – Голова сильно болит?
– Болит.
Адский чудо-фонарь своей вспышкой превратил Маринку из яркой жизнерадостной женщины в тихое существо с красными слезящимися глазами.
– Представляешь, каково сейчас этим уродам? – утешил я ее как сумел. – Им побольше твоего досталось, Ласточкин вообще почти вплотную стоял и тебя частично загораживал, а бойцам я вдобавок навалял.
– Ты просто Бэтмэн! – хмыкнул Слава.
– Vivere militare est, – провозгласил я, забирая сумку и подхватывая под локоток все еще неважнецки видящую Маринку. – Жить – значит бороться!
– А еще говоришь про то, чтобы жизнь была хорошая, а не веселая, – вздохнула супруга.
– Без приключений мы не можем, – признал я и добавил по возможности энергичнее, чтобы приободрить жену: – Но тот, кто с риском по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!
– Ой ли, – снова вздохнула она.
Мы отвезли Маринку отдыхать от приключений к родителям, а сами поехали к метро.
– Хочешь, у меня перекантуйся, – предложил друган. – Ксения не будет против.
– Благодарю, но это на крайний случай. Без необходимости не хочу твою хату попалить. Высади меня сейчас у метро.
– Давай я тебя до дома подброшу?
– Не надо. – Мне категорически не хотелось вылезать при свете фар у самого подъезда, наоборот, тянуло прогуляться по дворам, осмотреться возле дома на предмет засады, просто подумать в тишине и одиночестве. Объяснить всего этого Славе я не мог. – Просто тормозни сейчас, дальше я сам.
В припозднившемся павильоне со всякой всячиной я купил свежие батарейки и перезарядил светошоковый фонарь. Кроме проверенного средства самообороны, я прихватил на случай встречи с патриотами ТТ и, после некоторого колебания, Сучий нож. Поначалу я хотел оставить его дома. У него была одна пренеприятная особенность: доставая, я всякий раз резался о его злое лезвие. Нож был с характером и не упускал возможности проявить свою сучью натуру. Давно пора было сшить ему ножны или хотя бы обмотать клинок бумагой и поверх скотчем, чтобы носить в кармане, но руки никак не доходили и я продолжал таскать финку по-жиганячьи – за ремнем. Если бы меня решили обыскать менты, я не задумываясь пустил бы в ход оружие. После всего содеянного в Усть-Марье препоны в виде морали и сострадания исчезли окончательно, зато появилась ненависть к мусорам. К этому также приложил руку Кирилл Владимирович Ласточкин.
Провонявший смрадом бедноты метрополитен с отвычки не радовал. Как я раньше в нем каждый день ездил? По факту позднего часа пассажиров было немного, но и те напоминали «Едоков картофеля» Винсента Ван Гога: морды у них были совершенно собачьи. Единственным светлым лучом в царстве деградантов была двадцатилетняя куколка, сидевшая напротив меня. Всю дорогу она читала глянцевый журнал, шевеля губами. Не в силах вынести это зрелище, я вышел на остановку раньше.
