— Правда, он немного того, а впрочем, красивый мальчик! Нет, он не красивый, — поправилась она, — но он мне нравится…
С аппетитом и вызывающей развязностью поедая красное яблоко, созревшее в садах Салема, она следила величественным взглядом за тем, как он шел по тщательно отдраенной палубе, приветствовал на французский манер Анжелику, целуя ее руку и вежливо и немногословно отвечая на вопросы о жизни и здоровье. В целом он поживал неплохо. Дав утвердительный ответ на вопрос о том, хорошо ли он себя чувствует, он не поинтересовался, в свою очередь, о ее здоровье, и Анжелика пришла к выводу, что из всего ее окружения лишь один человек ничего не знал о рождении двойняшек, ее тяжелой болезии и не опечалился в связи с их возможной смертью. Молодой гугенот разговаривал стоя, несмотря на приглашение сесть. Он явно подготовился и заранее отрепетировал все, что собирался изложить мадам де Пейрак, ибо, не дожидаясь повода, начал свою речь.
Решительно, он был слишком молод, этот Натаниэль. высокий рост которого не свидетельствовал о его зрелости. Казалось, он по-прежнему ничего не знал о гибели своей семьи. Он был озабочен сложными взаимоотношениями с Флоримоном, занимавшими его так, словно ему было четырнадцать лет.
Из всех тягот путешествия, отмеченного, быть может, треволнениями, суровым морским бытом, скудостью трапез, которыми ему приходилось довольствоваться, а то и приступами морской болезии, страхом перед неизвестностью, ибо юноши и не подозревали о том, что ждет их по ту сторону океана, Натаииэль де Рамбург вынес лишь воспоминание об огорчениях, причиненных ему тем, что оя называл «бессовестным аморализмом Флорямона».
— Он был слегка не в себе, этот Флоримон! — утверждал Натанйэль, — в чем я убедился, посетив места, в которых мы побывали во время нашего путешествия.
Распутный и суеверный, как все католики! И потом, какая беспринципность и безнравственность в вопросах любви!
Анжелика была поражена, если не шокирована, обнаружив в Рамбурге такую неприязнь к соучастнику побега и другу детства, Флоримону де Пейраку.
По правде говоря, она еще при первой встрече почувствовала в нем холодок недоброжелательности, однако в то памятное утро, когда бедный Натанаэль предстал перед ней этаким привидением из Пуату, отягощенным прошлым, о котором она предпочла бы не вспоминать, ей хватало других забот, освобождавших ее от необходимости вникать в причину разногласий двух подростков, почти детей, какими они были тогда, затеяв побег из Франция, пустившись в безумную авантюру, последствия которой могли оказаться весьма опасными для их возраста, чреватыми горькими разочарованиями.
Разумеется, Флоримон, переживший к тринадцати годам немало приключений, успевший послужить пажом в Версале, приобрел житейскую гибкость и осмотрительность, которых явно недоставало его спутнику. И все же Анжелика не могла себе представить, чтобы тот, кто подружился однажды с Флоримоном и испытал на себе силу его обаяния, был способен так просто расстаться с ним, не одарив его до конца своих дней восторженной и искренней привязанностью.
Вслушиваясь в разглагольствования молодого дворянина из Пуату, она видела перед собой своего сына Флоримона, словно выступающего из совершенно, как оказалось, незнакомой ей жизни. Неужели это она делила с ним испытания тех страшных дней? А ведь он был храбр, юный Флоримон! Несмотря на преследования, которым они подвергались, и нависшую над ними опасность, взгляд его карих глаз оставался веселым, и чувствовалось, что он с величайшим отвращением и лишь под давлением крайне неблагоприятных обстоятельств отдавал дань унынию. Но однажды вечером он сказал ей: «Мама, настало время отправляться в путь! Я еду к отцу».
И, будучи не в силах спасти ее, свою мать, он принял решение бежать, взяв с собою того самого Натаниэля, который, стоя сейчас перед ней, поливал его грязью.
— Этот парень, которого я считал своим другом, оказался ужасным циником, объяснял Натаниэль де Рамбург, встряхивая длинными, как у девушки, волосами, придававшими некоторую мягкость его угловатому лицу. — Он утверждал, что при дворе больше цинизма, чем в разбойничьей среде, а так называемые просвещенные люди душой и мыслями куда чернее самых грубых матросов. Он осмеливался утверждать, что это вы, его мать, что это вы, мадам, на примере своей жизни показали ему, где следует искать настоящее благородство и героизм, что он никогда не забудет этого урока, который ни один школьный педант никогда не смог бы ему преподать, ибо ни один учебник не сравнится с учебником жизни, что, по его мнению, прочитанные им религиозные и философские книги предостерегают от того, что способно погубить душу и жизнь, являющуюся, между прочим, немалым даром, ибо, повторял он — и мог ли я, мадам, без внутреннего содрогания внимать ему? все эти книги, и в первую очередь духовные, написаны с целью заманить человека в ужасную ловушку, ловушку смерти, отравить его душу и разум ядом лживых учений и будто бы «исходящих от Бога» заповедей, что эти наставления, связывающие живого человека по рукам и ногам, обрекают его на преждевременную гибель, неизбежное уничтожение, неотвратимое сошествие в могилу, на то, чтобы оказаться стертым с лица земли и из самой памяти людской с помощью ножа, железа, огня и веревки. Ибо, верный своей философии, Флоримон, ваш сын, не уставал утверждать, что следование заповедям и предписываемым нам традицией принципам добродетели оборачивается войнами, преступлениями, смертными приговорами, злобой и ненавистью!
Ах, чего он только не говорил мне! — простонал бедный Натаниэль, закрывая ладонями уши, словно все эти годы в них звенели слова не в меру разговорчивого Флоримона. — Он утверждал, что мое простодушие и решительное неприятие порока ввергает нас в величайшие несчастья, привлекает рыщущих повсюду недоброжелателей, пробуждая в первом же встречном дремлющего в нем преступника, тогда как он, на опыте и благодаря интуиции научившийся видеть в человеке доброе начало, редко скрывающееся там, где, по всеобщему убеждению, ему надлежит быть, прекрасно знал, что главное не в том, чтобы избегать встречи со злом, а в том, чтобы научиться его распознавать.
— Распознавать?
— Да! Он утверждал, что за внешними проявлениями зла не всегда скрываются дурные намерения и даже не всегда откровенная подлость. И действительно, благодаря ему нам всегда удавалось выпутываться из самых затруднительных положений. Он поддерживал и защищал меня, а взамен запрещал во что бы то ни было вмешиваться, говоря, что стоит мне открыть рот, как тут же множатся затруднения, которые он намеревался устранить, и просил предоставить ему свободу действий, а главное — сидеть тихо и «не высовываться». Это было его выражение…
Не знаю, чем завоевывал он симпатии людей, словами или поступками, но факт тот, что большую часть путешествия мы проделали в компании весьма достойных особ, которые в награду за свои услуги вполне довольствовались нашим обществом. Надо признать, что ему удалось оградить меня от многих неприятностей и огорчений.
— Так на что же вы жалуетесь? — спросила Анжелика, гордясь своей сдержанностью.
— Да… на его возмутительные речи и, по-видимому, столь же недостойное поведение! — как истый проповедник гневно воскликнул Натаниэль. Бессовестным вольнодумцем и атеистом, вот кем оказался этот юноша, которого я считал своим другом и который, как я полагал, разделял если не мою веру, поскольку не был реформатом, то по крайней мере мои взгляды на то, каким должен быть порядочный человек! Он непрестанно и к тому же с улыбкой на устах оскорблял мои религиозные убеждения. Это ужасно!.. Понимаете теперь, мадам, что мне довелось пережить? Связанный с ним узами дружбы и не способный разорвать их, я чувствовал, как под ударами его ошибочных суждений слабеет моя вера, а душа, забывая о вечном спасении, низвергается в адское пламя. Ах! сколько раз жалел я о том, что последовал за ним! Если бы не он…
