Приглядевшись к малышу, Анжелика действительно узнала Шарля-Анри с его вечно встревоженным взглядом, хотя на сей раз надо было отдать ему справедливость: он имел все основания для беспокойства.
— Я ничего больше не понимаю! Где же вы были, Женни?
— Я была на земле пемакуков и бежала оттуда. А затем мне пришлось бежать и из Голдсборо.
Они сели вдвоем на каменные плиты у камина, потому что Женни отказалась садиться в кресло или на скамейку. В очаге горел огонь, они тихо беседовали вдвоем, и старшая дочь супругов Маниго рассказала Анжелике обо всем, что пришлось ей пережить по милости несправедливой судьбы.
Она была схвачена одним из вождей племени пемакуков, который во главе небольшого отряда рыскал в окрестностях Голдсборо.
Род вонолансетов, к которому принадлежали пемакуки, состоял из множества племен, кочевавших в поисках пищи и добычи после распада союза Нарангезетов. Большая часть из них укрывалась в горах, изредка совершая походы к поселениям белых. Эти индейцы сторонились обычных путей, не желая вести меновую торговлю и принимать участие в войнах. Большей частью они занимались охотой и рыбной ловлей.
Женни Маниго провела несколько лет в зеленых горах, где было селение пемакуков, не имея ни малейшей возможности дать о себе весточку родным. Ее отдали матери сагамора Пассаконавея, что означает «медвежонок». Каждый вечер вождь Пассаконавей приходил к порогу хижины, где поселили молодую пленницу, возложив на нее обязанности служанки. Опустившись на колени, он ставил перед собой миску, наполненную сухими тыквенными семечками. Это было признанием в любви: вождь тем самым давал понять, что пленница пробудила пылкую страсть в его сердце и что он ждет от нее ответа на свое горячее желание. Если бы она взяла тыквенное семечко, это означало бы, что она дает ему согласие.
— Сначала я была в ужасе и со страхом ждала неизбежного, как мне казалось, позора. Но я быстро поняла, что все зависит только от меня. Никто не принудит меня силой, и за отказ меня не подвергнут наказанию. Удивительно, что любовь женщины, если она не дарит себя мужчине добровольно, не доставляет дикарям удовольствия и не ценится. В этом смысле женщина, которой приходится так тяжко работать, остается повелительницей и королевой, причем она не упускает случая показать свою власть. Тогда я успокоилась и стала думать только об одном: как ускользнуть от моих похитителей, как добраться до своих и увидеть мое дитя, маленького моего Шарля-Анри. Эта мысль буквально преследовала меня, ведь в груди моей еще сохранилось молоко, и женщины помогали мне сцеживать его. Я быстро поняла, что убежать будет совсем нелегко. Окружавшие нас горы казались такими безлюдными, словно находились на краю света. Мужчины уходили на охоту или отправлялись в набег, но к нам не показывался никто. Только два раза в селение пришли чужие люди.
В первый раз это был отряд воинов из племени алгонкинов и абенакисов.
Командовали ими знатные господа из Канады, очень любезные и веселые.
Услышав французскую речь, я готова была броситься к ним и молить о помощи.
Но я вспомнила, как мне говорили, что в Новой Франции нетерпимость папистов к протестантам проявляется даже сильнее, чем в самой Франции. Из-за этих фанатиков моя семья бежала в Америку. Если бы они узнали, что я гугенотка, то обошлись бы со мной точно так же, как с пленными англичанами: или увезли в Монреаль, чтобы там окрестить, или отдали бы своим абенакисам. Я осталась бы пленницей, но на гораздо худших условиях. Поэтому я не только не сделала попытку подойти к ним, но стала от них прятаться.
Они завербовали в свой отряд нескольких молодых воинов из нашего племени, обещая им, если примут участие в налетах на английские деревни, не только богатую добычу, но и то, что они наверняка попадут в рай. Они намеревались идти на Бостон и говорили, что скоро покончат с этими еретиками. Наши воины вскоре вернулись, потому что в деревнях, которые грабили уже много раз, больше нечего было взять.
Между тем Пассаконавей заметил, что я всеми средствами стараюсь избежать встречи с моими соотечественниками. Не в силах понять причину моих опасений, он вновь стал надеяться, что я отвечу на его чувства. Он решил, что я сторонюсь французов, потому что его ухаживания возымели действие.
Отныне мне предоставили большую свободу. Я продолжала ежесекундно обдумывать планы бегства, всей душой стремясь к берегам, где остались мои близкие, не упускала ни единой возможности выведать, каким путем можно туда добраться. Нашему племени пришлось покинуть насиженное место: на юге поднял мятеж великий сагамор Нарангезет, которого называли королем Филиппом; французы поддержали его, и все индейцы, жившие в этих краях, должны были или принять чью-то сторону, или уйти. Я догадалась, что мы движемся на восток, иными словами, приближаемся к тем местам, где меня похитили.
Пассаконавей велел ставить вигвамы на месте прежнего поселения своего племени, которое некогда было одним из самых многочисленных в роду вонолансетов. Вскоре появились военные отряды абенакисов, спешившие на помощь королю Филиппу, которого разгромили англичане, и в этот раз Пассаконавей ушел с ними. Я бежала именно тогда, когда вождь отсутствовал…
Анжелика велела принести воды, так как Женни отказалась пить что-либо другое. Впрочем, она не притронулась и к еде.
— Как же долго я шла! Как долго! — продолжала она после паузы. — Я не смогла бы показать дороги, которые выбирала… Все дни и все ночи были одним усилием, одним стремлением — выжить и дойти… добраться до Голдсборо, к моим родным.
Я встречала индейцев из других племен: сначала пряталась от них, потом стала расспрашивать; без колебаний брала каноэ или пирогу; шла по следам охотников, ночевала в факториях; сумела пробраться даже на корабль, который спускался от устья Кеннебека к Мон-Дезер, и, наконец, достигла желанной цели.
Я добралась до Голдсборо! Войдя в деревню, я стала ходить от одного дома к другому, спрашивая, где живет Рене Гарре, мой супруг.
Представьте теперь мой гнев, ужас, смертельное разочарование, когда, войдя в указанный мне дом, я обнаружила там эту Бертиль! Ребенка я узнала сразу, то был мой сын Шарль-Анри. Но она, она тоже была там и вела себя как хозяйка дома! И притворялась, что не узнает меня. Там были еще какие-то люди: когда я начала кричать, они стали смеяться, и я поняла, что в моем французском половина слов — из индейского диалекта. Видимо, они приняли меня за полубезумную или пьяную индеанку. Бертиль попросила их пойти за помощью и, когда мы остались одни, подошла ко мне. В глазах ее я увидела бешеную злобу, но она сумела овладеть собой. Я помимо воли подумала, что она стала очень красива. Схватив меня за руку, она прошипела: «Убирайтесь отсюда, Женни Маниго! Теперь я жена Рене Гарре. Я! Только я! Он женился на мне, слышите! А вас нет на свете, вы мертвы! Поняла, грязная индеанка?»
Женни вновь умолкла, безнадежно покачивая головой.
— Она ничуть не изменилась, поверьте мне.
Тон у нее был такой, словно они с Анжеликой говорят об общей подружке, пойманной на мелких пакостях.
