Процесс его приручения обещал растянуться — ведь трудно добиться всего сразу. С самой осени он кочевал с Женни по вигвамам, и единственный доступный ему уход состоял в умащивании его тела медвежьим жиром, призванным защитить от укусов насекомых и сохранять тенло. Кожа его в итоге сделалась похожа на смолу. Белье и одежонка, оставшиеся на нем, превратились в немыслимые лохмотья. Эльвире пришлось вырядить его в вещи, из которых выросли ее дети.
Анжелика не спеша перебирала крохотные предметы туалета. То была одежда из дрогета, в целости и сохранности прибывшая из Франции рубашка с белым батистовым воротничком, чулочки, башмачки. Шарль-Анри позволил обрядить его в длинную белоснежную ночную рубашку и мирно растянулся в кроватке. Будет ли он вспоминать индианку, которая носила его на спине, кормила кореньями, испеченными в золе, и, сидя на берегу реки, рыдала над ним, сжимая его в объятиях? Будет ли он скучать по ней? Спросит ли, куда она подевалась? Ведь еще сутки назад он спал в хижине дикарей, а теперь снова нежится на белых простынях…
— Я уверена, что он почувствовал в ней мать, — сказала Анжелика Иоланде, которая возилась тут же с грудными младенцами. — Дети никогда не ошибаются в таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он привык, что его таскают с места на место…
Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на него.
«Ты всегда был отважен, — думалось ей. — Ты пересек вместе с нами Атлантический океан, еще находясь в материнской утробе. Ты был первым ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я нарекла тебя твоим именем. Мы будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой. Тебе улыбнется удача, обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты напрасно явился на этот свет».
Онорина прекрасно ладила с Шарлем-Анри. Несмотря на то, что он был гораздо младше ее, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она догадалась, что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось беспокойство, впервые зародившееся еще при появлении близнецов, однако до сей поры сдерживавшееся.
— Неужели тебе не хватало меня? — обратилась она как-то раз к Анжелике, Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?
— Но, милая, разве мы можем бросить Шарля-Анри? Ведь та индеанка — помнишь ее? — хотела утащить его назад к дикарям.
— Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы мне оказаться на его месте! А теперь он и все они заняли мое место.
Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!
— Дорогая девочка! Милая!
Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к ее плечу и с наслаждением зажмурилась.
— Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.
— Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь…
— Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.
Наконец они вместе расхохотались.
Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.
— Ничего другого не умеет, дурочка!
Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками, которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет, превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.
— Не смотри на меня так, — взывала к ней Онорина. Чувствуя, что вызывает неприязнь, крошка поворачивалась к братцу, словно тому предстояло стать свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.
— Они объединяются против меня! — разражалась слезами Онорина.
Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря на ее ангельский возраст.
— Ее имя означает «слава», — печалилась она.
— Но твое-то имя знаешь, что означает? «Честь»!
Однако Онорина полагала, что честь предполагает более сложные и менее славные последствия, нежели однозначная «слава».
— Еще ее зовут Элеонорой…
— Так ее назвали в мою честь.
Неожиданно девочку стали мучить по ночам кошмары. Перед ней возникало женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа уходила в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина говорила пугающие речи: «На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей местью ей!
Теперь ты от меня не улизнешь!..»
Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок. Глаза ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же, однако блеск приглушенным, как у холодного камня.
Эти сны заставляли Онорину заливаться потом. Она просыпалась, объятая ужасом.
— Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. — вопила она в ночи. — Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь Вапассу! Они сожгут мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..
— Но кто, кто??? — напрасно вопрошали ее Анжелика, а также Жоффрей, кормилицы, дон Альварес, обитавший на том же этаже, и стражники, сбегавшиеся к постели девочки.
— Женщина с желтыми глазами… Ее волосы похожи на черных змей с красными внутренностями… — И она пускалась в такие жуткие подробности, что Анжелика тоже чувствовала, как в ее душу вползает страх.
«Можно подумать, что она описывает Амбруазину, герцогиню де Модрибур, Демона… А ведь она ни разу в жизни не видела ее. (Страх обосновывался в ее душе все прочнее.) Неужели это кошмарное создание может являться к нам во сне? Неужели ее дух, желая отомстить, будет отныне терзать мое дитя?».
Онорина утверждала, что за спиной желтоглазой женщины маячил еще какой-то черный мужчина. Он напоминал призрака, но она подчинялась ему… Иезуит!..
Вот что получается, стоит по неосторожности проговориться в присутствии ребенка! Особенно когда он наделен столь бурным воображением, как у этой несносной девчонки, только и норовящей подслушать взрослых.
Ее слуха наверняка достигла рассказанная квебекской колдуньей история о загадочном появлении Акадийского Демона. Сколько раз об этом заговаривали снова и снова, не обращая внимания на девочку, заворожено впитывающую каждое слово!
Акадийский Демон и черный человек за ее спиной?.. Для одних это были Анжелика, наделяемая дьявольской силой, и Жоффрей де Пейрак, для других же, не тешивших себя иллюзиями, — Амбруазина Модрибур и ее наставник и исповедник, отец д'Оржеваль, нареченный ирокезами «Атскон-Онтси» — «Черный человек».
Неужто опять пережевывать эту историю? Но ведь колдунья, мать Мадлен, определенно постановила, что Анжелика и Акадийский Демон — разные лица, Амбруазина мертва, она гниет в могиле. Как и отец д'Оржеваль.
