Настроение франкоканадцев, прежде вздрагивавших при одном упоминании Анжелики и Пейрака, обернулось своей противоположностью, подобно перчатке, вывернутой наизнанку. С ними произошло то же самое, что происходит с быком, когда перед его носом перестают размахивать красной тряпкой: иезуит покинул их, и они обрели былое хладнокровие и способность рассуждать здраво; граф и графиня де Пейрак провели благодаря этому в Квебеке полную удовольствий зиму.
Так неужели то было всего лишь временное улучшение? Неужели не все еще решено, не все завершено? Неужели точка еще не поставлена? Неужели они поддались иллюзии, стали жертвой губительного миража, когда, стоя на верхушке крепостной башни в Вапассу и жадно вдыхая чистый, как хрусталь, зимний воздух, они, крепко обнявшись, с бесконечной радостью созерцали «врученную им страну»?
Там, на башне, они наслаждались морозным воздухом, словно вместе с ароматами, расточаемыми великолепной природой, в них вселялась непобедимая сила индейского Оранды, великого духа, дарующего жизнь всему сущему. То было воистину дыхание жизни. Так неужели чувство победы, торжества над недругами, преодоления самых сложных препятствий оказалось ложным?
Нет!
Она нисколько не сомневалась, что зловещие козни, исходят они от живых или от мертвых, больше не имеют против них никакой силы, что они не могут более им навредить, не могут наносить смертельных, разрушительных ударов, от которых почти или вовсе нельзя оправиться и залечивать которые пришлось бы бесконечно долго.
Самые черные заговоры уже не могли их поколебать. Отныне они парили выше всякой суеты. Они были сильнейшими и недосягаемыми!
Там, на башне, их охватило чувство неописуемого восторга — настолько чудесно было стоять, прижавшись друг к другу, в лучах торжествующего светила…
Разве то было ошибкой? Нет, это немыслимо!
Она готова была осерчать на Жоффрея, которого не оказалось рядом, чтобы опровергнуть все ее страхи, выставив стену из неопровержимых доводов. Как бы ей хотелось услышать сейчас его оглушительный смех, словечко «дурочка», произнесенное его устами в ответ на признание о тревоге, вызванной воспоминаниями об Амбруазине!..
— Ответьте мне, — воскликнула она как-то раз, хватая его за обе руки, чтобы заглянуть ему в самые глаза, — разве «они» могут подняться из могилы?
Он сжал ладонями ее лицо и крепко поцеловал в губы. Хвала Создателю, коротко отвечал он тогда, он — не пророк. Судьба и так нагрузила его бременем обязанностей, избавив хотя бы от этой.
Она куда больше него предрасположена к пророчествам. Но он с вниманием относится к ее предчувствиям и к снам Онорины. Впрочем, нельзя забывать, что сейчас — самое трудное зимнее время, когда и тело, и душа утрачивают выносливость.
Завывания ветра и впрямь бесконечно терзали слух, испытывая людское терпение безостановочным напоминанием о хрупкости человека перед лицом стихии; а тут еще натиск индейцев, нарушавший ритм работ, отдыха и даже молитвы!
«Все мы крещеные», — твердили они. Им хотелось участвовать в богослужениях, исповедоваться и причащаться. Они повсюду проникали, во все вмешивались.
Некоторые не могли смириться с тем, что проживают под одной крышей с англичанами или «еретиками, распявшими Господа нашего». Приходилось постоянно взывать к их рассудку. Находились самоотверженные люди, пускавшиеся с ними в бесконечные беседы, сопровождаемые беспрерывным курением трубок. Запасы табака в связи с этим таяли, а пополнения запасов не предвиделось.
Анжелика заставляла Онорину пить смеси успокоительных трав. Она не разделяла мнения тех, кто утверждал, что беспокойный сон Онорины связан с присутствием Шарля-Анри, разбудившего в ней ревность, которая зародилась в ее детской душе после рождения близнецов, но до поры до времени дремала.
Что-то в этом, возможно, и было, но не вся истина.
Ничто не могло разубедить Анжелику, что Онорине является во снах Амбруазина. Пользуясь слабинкой — вполне простительной детской ревностью, дух Демона проник под их кров и овладел девочкой, чтобы вредить им и продолжать мстить. Это так похоже на Амбруазину! Наверное, она давно следила за ними и вот снова появилась, подобно ненасытному вампиру!..
Разделяет ли ее подозрения Жоффрей де Пейрак? Не потому ли он помалкивает, когда в его присутствии обсуждают кошмары Онорины?
Во всяком случае, Анжелика не сомневалась, что он разделяет ее мнение, что расстроенные нервы девочки не объясняются одной лишь глубокой, пусть даже болезненной, ревностью.
К несчастью для девочки и вопреки стараниям Анжелики, пытавшейся приглушить молву, разговорам на эту тему не было удержу. «Она ревнует! — только и твердили вокруг. — Она не любит своих крохотных брата и сестру!». Вовсе не желая ей зла, напротив, с самыми добрыми намерениями каждый встречный таращил глаза и приговаривал. «Надо иметь доброе сердечко…»
Онорина, которой тем временем стало как будто лучше, обрела прежнюю жизнерадостность. Она сделалась послушной, всегда была тут как тут к трапезе и охотно мыла перед едой руки и мордашку. Так же покладисто она появлялась перед матерью, когда наступала пора отходить ко сну, не заставляя разыскивать себя по чердакам и подвалам. Словом, она превратилась в «умницу», то есть никого больше не тревожила и перестала служить предметом пересудов. Не будь взрослые так заняты, эта перемена должна была вызвать подозрения и заставить призадуматься над тем, что не бросалось в глаза даже при свете дня.
А ведь нетрудно было бы догадаться, дай кто-нибудь себе труд поразмыслить, что она прячется в укромном уголке и готовит там что-то таинственное и важное…
Как-то утром до слуха Анжелики донесся отчаянный женский крик, потом второй, третий… Кричали разные голоса, но обуреваемые одними и теми же чувствами — изумления и ужаса, вызывая в памяти вопли Эльвиры, обнаружившей в первую зиму, проведенную ими в Вапассу, что Онорина, прибегнув к помощи своего сообщника, маленького Томаса, соорудила себе прическу на ирокезский манер, подрезав волосы.
Крики доносились из комнаты близнецов. Оставив их всего на мгновение без присмотра, нянюшки наблюдали теперь сцену, за которую им придется дорого заплатить.
Онорина снова подстригла себе волосы, но только с одной стороны. Держа в одной руке шелковистую медную прядь, а в другой — кисть из куньего меха, какой пользуются для нанесения клея, она забралась на табурет, чтобы дотянуться до колыбели Глорианды и Раймона-Роже, весьма обеспокоенных ее действиями.
На полу стояло кожаное ведерко, наполненное рыбьим клеем. Макнув кисть в клей, она водила ею по головке Раймона, стараясь приклеить к ней собственную рыжую прядку.
Онорина предпочла бы, чтобы операция закончилась до того, как в комнате столпится столько любопытных. Занятие было не из легких, однако до сих пор у нее все получалось согласно замыслу. Обрезая себе волосы, она обошлась без посторонней помощи (по этой причине она остригла себе только половину головы).
Она самостоятельно изготовила и ведерко для клея. Но где, когда, как? То было ее личное дело, не касающееся посторонних. Она дотащила ведерко до комнаты, не опрокинув его!
