…Что-то было не так. Неясно что, но что-то было не так. Ему явно было плохо, но вот что надо было сделать? Организм наконец устал ждать, и воздух со всхлипом ворвался в легкие. И Джон Наматжира осознал, что последние три минуты не дышал вовсе. Он, впрочем, сразу же опять об этом забыл, вновь и вновь обшаривая глазами находку… Изящно изогнутый хвост с многочисленными позвонками, крупными возле таза и совсем крохотными на конце, но также идеально различимыми… Широко раскрытый рот с мелкими зубками… Лапки с коготками, цепко ухватившимися за камень тогда, сотни тысяч, а может, и миллионов лет назад… Хрупкие ребра… и все это – с переливами того же зеленого, фиолетового, красного. Древняя ящерица словно усмехалась в лицо Джону, скалясь опаловыми зубами. В левой глазнице черепа переливался красным опал. Правая была пуста. Джон взглянул на найденный перед этим камень и, догадавшись, бережно вставил его в пустую глазницу: камень вошел идеально, и Джону показалось, будто ящерица подмигнула ему. А потом вновь застыла под австралийским солнцем, будто нежась. Оно и понятно – столько лет провести в темноте… Джон слышал, конечно, о знаменитой «Опаловой змее», найденной в начале прошлого столетия и давным-давно превратившейся в легенду, но никогда, даже в самых пьяных фантазиях, не мог предположить, что может существовать еще что-то подобное ей. И насколько он помнил, даже самые отчаянные мечтатели из тех, кто приезжал на опаловые шахты, не мечтали о ней. Это было слишком нереальным, уж лучше боулдер размером с куриное яйцо. Он осторожно поднес палец к хвосту переливающейся ящерицы и замер, боясь прикоснуться, такой она была хрупкой. Он даже не знал, отважился ли бы он сейчас вложить камень в глазницу: тогда он сделал это в порыве исправить, а сейчас – наверное, не решился бы. На ящерицу можно было смотреть бесконечно – она была словно живой, даром что от нее остался только скелет. Но все равно она была точно такой же, как и тогда, в то бесконечно далекое время, когда она сидела вот так же, греясь на солнце или подстерегая добычу. Ее смерть была, по-видимому, быстрой и милосердной, может быть, что-то вроде куска рыхлой земли, упавшего сверху и похоронившего пресмыкающееся.
Скелет остался абсолютно неповрежденным, хотя годы безжалостно растворили плоть в своем котле. А потом медленно, очень медленно кальций костей скелета начал замещаться опалом, пока не получилось… вот ЭТО. Джон, зажав в горсти пыльную бороду, попробовал представить, сколько может стоить такая ящерица, однако решительно помотал кудлатой головой. Она могла стоить сколько угодно. Миллион, или десять, или сто, потому что она было такая одна. Интересно, что сказал бы тот неизвестный богач, в сейфе которого хранилась «Опаловая змея», узнав, что у змейки появилась подружка? Не захотел бы он поставить рядом со змеей и ящерицу? А может, кто-то и покруче перехватил бы драгоценный лот на аукционе? «Вообще-то это твоя смерть, Джон», – вновь вмешался затихший в последние несколько минут голос, и Джон, соглашаясь с ним, медленно кивнул. За эту ящерицу его десять раз убьют не задумываясь, а даже если случится чудо, и он вынесет ее и продаст, и его не обманут – он утонет в спиртном не хуже, чем при разливе реки… За спиной в поселке вроде вновь послышался крик, но Джон не обернулся, продолжая любоваться ящерицей и мучительно соображая, что с ней делать дальше. Может быть, оставить ее здесь и просто приходить любоваться на нее? Нет, ему нужно пить, а Тедди рано или поздно откажет в кредите, и он выдаст секрет ящерицы, да и заинтересуются быстро, на что там пялится днями напролет грязный абориген? А в том, что пялиться на это чудо он будет именно что днями напролет, Джон не сомневался: не зря он из рода Наматжира. Ну и что же делать? И, словно побуждая его действовать, думать и решать быстрее, за спиной послышался скрип песка, и на плечи Джона упала тень. Он судорожно попробовал закрыть собой чудесную ящерицу, одновременно поворачивая голову, пытаясь рассмотреть, кого это принесло в столь неподходящее время. Самое смешное, что ему даже нечем было прикрыть свою находку, – кроме набедренной повязки и молотка, с собой у него не было никаких вещей, даже какой-нибудь тряпки или пустого мешка. С небольшим облегчением он увидел, однако, что это Эдвард Рабераба. С Эдвардом, может, можно будет и договориться…
– Привет, Эдвард, – быстро заговорил Джон, – а я тут видишь, что нашел…
– Ngadju-lu-lu ka-na-nggu nja-nja, – медленно проговорил Эдвард на валбири.
«Я тебя вижу», – автоматически перевел Джон. Он довольно давно уже не говорил на паманюнга, даже с Эдвардом. Ну разве что тогда, на празднике Воды… Но тогда был повод – священный ритуал, а теперь чего ради не на английском говорить? Тем не менее он тоже перешел на валбири:
– Что случилось? – Про себя он заметил, что Эдвард выглядит как-то болезненно: весь землисто-серый, в поту, и рука вон вся в крови – поранился где-то, видать.
– Я умираю, – просто ответил Эдвард и на пару секунд замолчал, борясь, судя по глотательным движениям, с накатившей тошнотой. А потом продолжил: – Это… – Он произнес давно забытое слово. Настолько давно забытое, что его даже не было в языке паманюнга. И тем не менее Джон его откуда-то знал.
– Что?.. – недоуменно проговорил Джон, перейдя на английский, но Эдвард решительно замотал головой. На ящерицу он не обратил никакого особого внимания, хотя явно заметил ее: не заметишь ее, как же, когда она так сверкает.
– Белые вернули в наш мир… – Он опять произнес забытое слово, которое Джон откуда-то знал. – Вспомни, Джон, ты знаешь. Она не случайно вышла на солнце именно сегодня. – Палец Эдварда Раберабы медленно указал на ящерицу. Голос его стал низким, вибрирующим, как звук диджериду, тогда на инициации, как… Взгляд Джона остекленел, глаза его не отрываясь смотрели на переливы опала на скелете, которые сливались и кружились… и кружились…
…И кружились танцоры, и горел костер, а полная луна стоит высоко в небе, а ритуальный продольный надрез на члене и ожоги на теле так болят, так болят, но виду показывать нельзя, потому что он уже мужчина. И шаман дает пить тайный напиток, чтобы Время Снов было полным. И диджериду низко воет на два тона, и куда-то пропадает это место инициации под священной скалой Улуру, которые белые зовут Айерс-Рок. И он, Джон Наматжира, то есть он не Джон, а кто-то – человек – идет по узкой скалистой гряде. А впереди – большая земля. Она будет его домом и домом для всех его людей, которые идут за ним. Он знает, конечно, что он не идет, он сидит возле костра, как и Эдвард, но знает, что он и идет. И Эдвард тоже идет по этой скалистой гряде, причем в том же теле, что и Джон. Это очень давно, но шаманы помнят, как будто это было вчера, потому что, что такое время? Его нет, и можно всегда посмотреть, как люди идут – откуда-то – сюда, на эту землю, которую потом, через много-много поколений, другие люди назовут Австралией. Иногда приходится плыть, но, к счастью, всегда недалеко, и цель видна. И вот они уже здесь. Земля большая, и еще много поколений не надо будет никуда идти, потому что еды хватит надолго. Это говорит шаман? Или диджериду? А танцоры кружатся и кружатся, взбивая пыль…
…И пыль, пыль под босыми ногами, какая обувь, зачем обувь, босой ногой так приятно чувствовать теплую пыль, когда загоняешь добычу. Это уже потом, спустя поколение, после того как они пришли на это место (что такое «материк»?), уже родились дети. Много детей. Расселение идет быстро, и надо много еды, но ее хватает. Ирригация помогает, но охота – это святое! И как здорово охотиться здесь, далеко от поселений, куда раньше никто не заходил, главное – держаться подальше от того места, не подходить к тем кустам, там может быть опасность, но кто-то (Эдвард? Я? Он-неизвестный? Мы-вместе-в-том-теле?) подбегает все же слишком близко, и громадное тело вымахивает из кустов…
