Странно, но на месте сгоревшей недостроенной девятиэтажки внезапно оказалась небольшая деревенька из пяти бревенчатых изб.
Еще на подходе к деревеньке загавкали собаки, огонек тут же погас. Измайлов, тем не менее, уверенно вел группу.
Группу…
Стаю птиц легче группой назвать, чем этих измученных последним днем двух… мужчин, так скажем.
Прохорову хотелось спать и жрать. И выпить.
Лисицыну хотелось потерять сознание и память. Слишком уж белели зубы на обугленных головах танкистов, с которых он снимал цепочки.
А Измайлову ничего не хотелось. Он не умел хотеть на задании. На задании он просто выполнял приказ. Робокоп такой. Без эмоций. Ага. Ачоа? Спецназеры, они все такие. У них эмоций нет. И желаний нет. Ничего нет. Только приказ есть. Поэтому и не страшно.
Интерлюдия
Матвей Прокопич не любил нынешнюю власть. Хотя, честно говоря, он вообще никакую власть не любил. Ни царскую, ни большевистскую, ни нынешнюю, немецкую. А что их любить? Она, власть, в любви не нуждается. Она жаждет подчинения, и ежежли ты ей подчиняться будешь, она тебя обнимет мохнатым своим крылом.
Когда немцы пришли в Киров, председатель Филейского сельского совета первый вышел с хлебом и солью навстречу белобрысым арийцам. Вышел, ковыляя, потому как левую ногу оставил под Перемышлем в Первую войну. А что ему делать оставалось? Народ как-то спасать надо, русский народ.
Фрицы ему поулыбались. Немедленно сожрали хлеб. Потом завалились по хатам. Спать. Даже боевого охранения не выставили. Замаялись до усмерти, видать. А большевики? Да откудоть тут, на Филейке, большевики? Их тута и в тридцатые не бывало. Приходили, конечно, одиночки. Колхозы организовали. А что колхозы? Вятка, она завсегда колхозами жила. Больно земля скудна, чтоб в одиночку-то выжить. Всегда артелями жили, как бы они ни назывались. Одно только плохо — грабють. Все грабють. Вот и немцы пришли — пограбили. Сначала энти, на машинах железных, панцирями именуемых, понаехали, потом другие нарисовали себя. И ну давай жрать. Девок повезли куды-то. Не вернули…
А вот Матвей Прокопич, он вот тута эка вот. И повязку белую надеть заставили. Ибо новая власть велела так. Вот и ходишь, аки глист белый, а чо сделать — не знаш.
Ой, как и рад и не рад был Матвей Прокопич, когда пятнистый к нему в дом пришел. Вроде как и наш, а ведь как вдруг против Матвея Прокопича это все произойдет?
Эх, стать бы птицей да на посолонь…
Староста перекрестился, задунул лампадку да полез было под теплый бок жены, но в окно вдруг постучали.
— Нехристи вы все! — чувственно сказал староста в белёный по лету потолок, перекрестился и вылез из-под стеганого одеяла.
Осторожно снял с крючка, вколоченного в стену еще дедом, обрез трехлинейки, подобранной после отступления советских, а потом доделанной по нужному в сарайке…
— Хто? — шепотом крикнул он в окно.
— Борис Ельцин, — услышал он через окно тихий пароль.
— Этот… Как его… Мишка Горбач, — тяжело вздохнул отзывом староста и пошел открывать дверь.
Пятнистый вернулся. И не один.
Как бы немцы не прочухали все это…
* * *
— Здорово, Прокопич! — весело подмигнул Измайлов. — Ну что? Успел в гестапо настучать?
— Колды успеть-то? Ты ж вчера приходил. Не успел, конечно. Мне, вить, до города далеко…
Лисицын и Прохоров непонимающе переглянулись. Измайлов же бухнулся на лавку, прямо под иконами, и, опершись локтем на чистый, добела выскобленный стол, уточнил:
— А в гэбитскомиссариат сообщил?
— Не матюкайся в красном-то углу! — грозно крикнул старик. — Я энтих ебических комиссаров в глаза не видел. Хто это?
— Начальство областное.
— А… Ну, где я, а где эти комиссары. А чё? У немцев тоже комиссары есть? — удивился Прокопич.
— Есть, есть, — улыбнулся Измайлов.
— Чудны дела твои Господи… — перекрестился староста. — А чего они такие матерные?
— «Гэбит» — по-немецки «область». Или губерния.
— Раз губерния — значит, и помещики будуть, — вздохнул старик.
— Это уж, дед, от вас зависит. Слышал, что товарищ Сталин сказал? «Земля должна гореть под ногами захватчиков!»
— А чем я ее поджигать-то должен? — возмутился староста. — Старухами, чёль? Я тута один мужик остался. Кто призывные — еще в прошлом годе ушли. Пацанов летом забрали — окопы рыть. Девок немчура увезла. Говори, что пришел-то?
Лисицын и Прохоров продолжали недоумевать, переглядываясь.
— Да так, ничего. Проведать пришел — как ты тут.
— Твоими молитвами, — угрюмо ответил старик и отвернулся в угол.
— Нормально все?
— Живем, хлеб жуем…
— Ну, тогда пойдем мы. Дела у нас, Матвей Прокопич.
Фээсгэбэшник зевнул и поднялся с лавки, за ним встали и два капитана.
— Коль чо взрывать будешь — подальше от мово дома. Я-то не донесу, но ведь и немцы не дураки.
— А что, — вдруг остановился Измайлов. — Взрывали?
— Вчера ночью, — понизил голос до шепота староста, — сам не видал. Не слыхал, но бабы бают, что вокзал взорвали.
— Который? — резко спросил Измайлов, повернувшись к старику.
В Кирове, иначе же Вятке, всегда было два вокзала. Один Московский, другой Котласский. Первый стоял на Транссибе, второй на ветке, ведущей к угольным и уголовным районам Инты, Воркуты, Печоры…
— Котласский…
— Хех! — хмыкнул Измайлов. — Нет, дед. Это не я. У меня… — он покосился на капитанов. — У нас другое задание.
И ушли.
Дед еще долго не спал, ворочаясь на вдовой кровати. Рядом лежал обрез.
А Прохоров с Лисицыным атаковали вопросами майора, когда отошли от деревни:
— Слышь, гэбня кровавая! Ты можешь объяснить — что происходит?
— Действительно, товарищ майор, еще чуть-чуть, и я умом тронусь! А у меня, между прочим, автомат в руках. Калашникова, между прочим!
Но Измайлов молчал, как Зоя Космодемьянская. Лишь когда отошли от деревни на полную сотню метров и укрылись в лесу, — только после этого он остановился и, опять ухмыльнувшись, сказал просто:
— В сентябре сорок второго мы, ребятки.
— Чего? — возопили два голоса, но сразу после этого два «кабинетных» работника получили одновременно по оплеухе:
— Тихо, уроды! Иначе языки отрежу и в жопу друг другу запихаю. Так и будете до свадьбы жить!
— Почему до свадьбы? — не понял Лисицын.
— Потому как ни одна женщина не выйдет замуж за мужика без языка.
