– Майор Крупенников, – в тон ответил комбат, в голове которого вдруг завертелось старорежимное «чем могу служить?»
– А по имени-отчеству?
– Виталий Александрович. Но лучше – товарищ майор. Вы, простите, с какой целью меня отвлекаете?
Крупенников намеренно решил дистанцироваться от непрошеного посетителя званием и расстановкой соответствующих акцентов.
– Послан к вам Патриархией в качестве военного батюшки, – ошарашил в ответ отец Евгений.
– К… кого? – заикнувшись, переспросил Крупенников.
– В качестве военного священника. В целях духовного окормления воинов, идущих на бой смертный ради други своя.
Услышав сказанное, комбат аж головой потряс. Какой еще батальонный батюшка? Ему только «опиума для народа» не хватало для полноты картины.
– Вы, конечно, товарищ… Как фамилия?
– Смирнов моя фамилия. Но предпочел бы привычное – отец Евгений.
– Вы, товарищ Смирнов, это…
Поп внимательно слушал, разглядывая комбата светлыми глазами. Крупенников же справился с недоумением и продолжил:
– Во-первых, никакого батюшки, то есть попа, мы не просили!
– Это инициатива не государства, а нашей православной церкви.
– Ваши проблемы, – отмахнулся Крупенников. – Во-вторых, мой батальон состоит из коммунистов, если вы слышали о таких. А наша партийная сознательность не допускает существования Бога и тем более веры в него.
– Атеисты? – вполне даже доброжелательно спросил отец Евгений, внезапно улыбнувшись. – Атеисты – это хорошо. Надоели, прости, Господи, все эти либералы-язычники.
Крупенников опять ошалел.
– Кто?
– Да эти… – кивнул кудрявой головой в сторону окна поп. – Которые сейчас в футбол гоняют. Толерасты недоделанные, глаза бы их не видели.
Отец Евгений трагически вздохнул и трижды размашисто перекрестился:
– Прости, Господи, за грех осуждения.
– Ни черта не понимаю, – выдохнул майор.
– Не поминай нечистого не к месту, товарищ майор, – мягко посоветовал священник. – Тебе и так скоро ему в пасть лезть.
Бабушка, кстати, так же говорила.
– В этого мы тоже не верим, – отмахнулся комбат, но отец Евгений его перебил:
– Мы считаем, что человечество совершило глубочайшую ошибку, вторгнувшись туда, куда вторгаться было не следует. Они попытались изменить человека насильственно, а сие недопустимо. Ибо нарушает главное. Человек попытался подменить собою Творца.
– Ну и что тут плохого? – не слишком уверенно хмыкнул Крупенников.
– Да вот то, что вы и видите вокруг себя. Посмотрите вокруг. Вы тут единственные люди, которые улыбаться умеют.
– Не понял? Так эти только и делают, что лыбятся во все свои тридцать три зуба…
– Тридцать два, – мягко поправил комбата священник.
– Это шутка была, – парировал майор.
– Это не настоящая улыбка, Виталий Александрович. Их заставили улыбаться. Их принудительно заставили быть добрыми и хорошими, а весь смысл человеческой жизни заключается как раз в том, чтобы человек научился быть добрым и хорошим самостоятельно. Господь нас любит неправильными, но свободными.
– Я в Бога не верю, – на всякий случай напомнил комбат.
– А в Него и не надо верить. Надо верить Ему, а не в Него. Вот вы любили когда-нибудь?
Крупенников нехотя кивнул.
– Так вы верили в то, что ваша женщина существует, или в то, что она вам не изменяет?
– Вы мне мозги не пудрите, – внезапно для самого себя вспылил комбат. – Я атеист. Напоминаю!
– Это ничего не меняет, – махнул рукой священник. – Лучше быть холодным или горячим. А теплое – уста извергнут.
– Это тут к чему? – искренне не понял майор.
Священник вздохнул и начал рассказывать. Как православные и старокатолики выступили единым фронтом против вмешательства в геном и в душу человека. Как над ними смеялись. Как тонкие людские ручейки отказывались от благ цивилизации ради сохранения свободы. Как Объединенный Совет Религий запретил исповедь, ибо она «нарушала» права человека на личную тайну и «оскорбляла» другие конфессии из-за недопуска к Святому Причастию Тела и Крови Христовой инославных, еретиков и язычников. Как православные церкви и монастыри постепенно превратили в «историко-этнографические заповедники».
Крупенников понимал с пятого на десятое. В конце концов не выдержал:
– Мы-то тут при чем?
Священник засмеялся:
– Зачем вы здесь?
– Ну… Нас вытащили из прошлого…
– Я не спрашиваю, Виталий Александрович, как вы сюда попали. Я спрашиваю: зачем вы здесь?
– Война идет. И мы единственные, кто готов к этой войне, – Виталий покосился на окно. – Хотя бы немного, но готовы к войне.
– То есть вы согласны «немного готовыми» идти и воевать с исчадиями ада, совершенно не надеясь на победу?
Об этом Крупенников старался не думать. О поражении вообще нельзя думать. Нет, конечно, просчитывать нужно разные варианты. И отступление временное, и оборону против превосходящих сил противника. Но нельзя думать о том, что завтра вот того паренька убьют. С ума можно сойти от такого. А гибель любого из офицеров батальона Крупенников воспринимал именно как личное поражение.
– Мы на победу не надеемся. Мы в нее верим и готовим ее, – упрямо ответил комбат.
– Верно, – согласился отец Евгений. – Это правильно. И вы готовитесь жизни отдать за вот этих вот смешных для вас ребяток.
Священник не спросил.
Священник утвердил.
Комбат промолчал. Потому что… У них была возможность отказаться от войны. Штыки, как говорится, в землю. Но совесть не позволила. Он чувствовал ответственность перед людьми, которые не могут сами себя защитить. И, хотелось бы надеяться, не он один…
– За други своя… – печально произнес отец Евгений. – Нет высшей доблести, нежели отдать жизнь за други своя, товарищ майор. А эти вам даже не други.
Потом помолчал и добавил:
– Так кто из нас больше православный? Вы, идущий на смерть, или я, благословляющий вас на эту самую смерть? Понтием Пилатом буду, ежели умою руки и не пойду с вами.
Крупенников рывком встал и заходил по комнатке. Мозги кипели. Поп не отводил от него глаз.
– Объясните мне, почему это я должен поставить на довольствие священника в батальон, состоящий из атеистов? Почему не мусульманина или пастора какого-нибудь?
Отец Евгений пожал плечами:
– Собственно говоря, это их проблемы. Я – пришел. И это есть непреложный факт.
