Бойцы дружно загоготали.
Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский – это не национальность. Это – принадлежность. Родине. России.
Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу», и даже зачем-то «Три танкиста».
– Награбили пластинок, ироды, – буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.
Ваник тоже наслаждался. Но в то же время с надеждой смотрел на снижающееся солнце.
– Мужики! Если до темноты доживем – будем прорываться, – передал он по цепи. – Пока огонь не открываем.
И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу минометным и артиллерийским огнем. И на что они надеялись? Что русские десантники сдадутся? Как бы не так…
А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.
И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков – берегли силы. Для еще одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.
А потом, рассыпаясь на небольшие группы, исчезали в безбрежных демянских лесах.
Со Степаняном остались лишь трое – переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.
Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.
Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надежно.
А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. Впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.
Степанян со товарищи внимательно разглядывали места, где можно проползти ужом, а где метнуться броском.
– Люб, а Люб!
– Чего, Ваник? – Они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.
– Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?
Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.
– Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошел. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.
– Почему?
– У Вилли – день ангела. Вроде так.
– А почему может не вернуться? – настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.
– А ты пойди и спроси… – отбрила она. – А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.
– Хорошая идея… – задумчиво сказал Култышев. – Ангелами на башку ему свалиться…
Ваник показал Гоше кулак, и они отползли подальше в лес.
А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.
– Вернусь – первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, – мечтал шепотом Мишка.
– А я – в баню, – в унисон ответила ему Люба.
– На фиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, – улыбнулся Гоша. – А ты, Ваник?
– А я заявление в партию подам, – вздохнул Степанян. – На восстановление.
– А тебя что, исключали, что ли? – приподнялась на локте Люба.
– Не так. Не приняли. Я заявление подавал…
– За что не приняли-то? – в один голос спросили Култышев и Кузнецов.
– У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность. – В черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. – Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо, Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…
– Ваник, ты не расстраивайся! – осторожно погладила его по плечу Люба. – Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!
– Вы же не партийные, – повернулся к ней Степанян.
– Мы – комсомольцы, Ваник. И мы – десантники. Мы за тебя поручимся.
– Спасибо вам, ребята…
После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть, как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.
А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах, почти не высовывая нос. Правда, один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.
Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.
Но обошлось.
И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.
И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.
Степанян долго лежал в воронке, выглядывая – когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:
– Гоша, ты слева пойдешь, Миша – справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим – беги сломя голову вперед, я прикрывать буду.
– А если мины? – шепнул ему в ответ рассудительный Миша.
– Как там у вас говорят? Свинья не выдаст – бог не съест?
– Наоборот…
– Лучше на мине, чем немцам в руки, – твердо ответила Люба.
– И я про то же, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…
