Потом стало еще хуже. Собравшиеся были настроены по
отношению к кардиналу не просто недоброжелательно – оставалось впечатление, что
Ришелье был личным врагом буквально всех здесь присутствующих. И политика
кардинала, заставлявшая трепетать всю Европу, и его личная жизнь были здесь
предметом для подробнейших пересудов и самых беззастенчивых сплетен. Великий
государственный деятель, кого так высоко чтил г-н д’Артаньян-отец, служил здесь
попросту посмешищем. Правда, со временем д’Артаньян, наслушавшись вдоволь этих
пересудов, подметил своим острым умом одну примечательную особенность. Если г-н
д’Артаньян-отец восхищался кардиналом вовсе не бездумно, а мог подробно
аргументировать все поводы к уважению и перечислить свершения кардинала,
пошедшие только на пользу Франции, то здешние пересуды были лишены как логики,
так и аргументов. Не было ни малейших попыток беспристрастно взвесить все, что
сделано кардиналом для государства, ища как слабые стороны, так и сильные.
Собравшимся здесь кардинал попросту не нравился, вот и все. Его ненавидели,
если рассудить, как ненавидят строгого учителя, требующего порядка в классе,
или пристрастного командира, вздумавшего искоренить в своей роте беззастенчивую
вольницу и ввести строгую дисциплину. Д’Артаньян был согласен с отцом в том,
что произвол и ничем не сдерживаемые буйные выходки дворянства были опасны для
государства еще более, нежели разлад в налаженном хозяйстве, и мог бы, как ему
представлялось, аргументированно и логично поспорить кое с кем из
присутствующих. Беда только, что он успел уже понять – собравшимся здесь не
нужны ни аргументы, ни логика. Кардинал Ришелье осмелился посягнуть на повсеместную
анархию – и этого для многих было достаточно… Никто из них понятия не имел ни о
рычагах управления государством, ни о финансах, ни о большой европейской
политике, но давно подмечено, что критиковать чьи-то действия, не предлагая
взамен своих рецептов, – дело слишком легкое и увлекательное, чтобы от
него отказался хоть один напыщенный болван или светский горлопан…
Д’Артаньян понял, что, пожалуй, напрасно считал себя до сих
пор человеком, которого нечем смутить. Разговоры здешние были таковы, что, казалось,
сюда сию минуту должна ворваться королевская стража, засадить половину
присутствующих в Бастилию, а другую половину колесовать на Гревской площади, у
Трагуарского креста или у церкви святого Павла, где обычно расставались с
жизнью узники Бастилии. А сам д’Артаньян, как ему представлялось, неминуемо
разделил бы их участь как сообщник, поскольку молча слушал все эти речи…
Однако шло время, а все эти невероятно вольнодумные и
оскорбительные для кардинала разговоры продолжались с прежним накалом, как будто
никто из присутствующих не верил, что окажется похороненным на кладбище святого
Иакова, где, как известно, бесчестно погребали государственных преступников.
Понемногу и д’Артаньян стал успокаиваться, понимая, что это, вероятнее всего,
обычные, ежедневные сплетни, так и не наказанные Бастилией…
– Что вам угодно? – высокомерно обратился к нему
некий раззолоченный господин. – Я вижу, вы здесь человек совершенно новый…
Не назовете ли ваше имя и цель прихода?
Нервы д’Артаньяна настолько были расстроены и взбудоражены
всем услышанным, что он едва не назвал этого вельможу почтительно «сударем», но
вовремя сообразил, что это не более чем лакей г-на де Тревиля, пусть и
сверкавший золотыми галунами.
Изо всех сил пытаясь держаться независимо – ибо лакей любой
важной особы все же не более чем лакей, – он ответил, с неудовольствием
отмечая, что голос его дрожит:
– Я – д’Артаньян, дворянин из Беарна… земляк господина
де Труавиля…
– Кого? – с неподражаемой интонацией осведомился
раззолоченный павлин.
– Господина де Тревиля, – торопливо поправился
гасконец. – Не будете ли вы так добры, любезный, исходатайствовать мне у
вашего хозяина несколько минут аудиенции?
Он несколько овладел собой – и его горящий взгляд
недвусмысленно напомнил обладателю раззолоченной ливреи, что слуга всегда
слуга, а дворянин со шпагой на боку всегда дворянин, и забвение этой немудреной
истины чревато порой нешуточными последствиями… Уже чуть более почтительным
тоном лакей спросил:
– У вас есть какие-нибудь рекомендательные бумаги,
которые я должен буду передать господину де Тревилю?
– Нет, – кратко ответил д’Артаньян, вздохнув про
себя. Лакей поднял бровь, однако ответил вежливо:
– Я доложу.
– Мне бы не хотелось ждать долго…
Лакей, обозрев его с ног до головы, сказал:
– Простите, сударь, но в данную минуту у господина де
Тревиля имеет честь пребывать канцлер Сегье, первый чиновник короны. Так что
ваша милость наверняка не будет в претензии немного обождать…
И, задрав нос, скрылся в кабинете. Совершенно ясно было, что
следует изготовиться к долгому ожиданию, – и д’Артаньян покорился
неизбежному, напряг глаза, всматриваясь в дальний угол зала: показалось вдруг,
что там мелькнула знакомая перевязь, расшитая золотом, правда, исключительно с
одной стороны…
– Господин де Тревиль ожидает господина д’Артаньяна, –
послышался вдруг зычный голос лакея.
Наступила тишина – как обычно в то время, когда дверь
кабинета оставалась открытой, – и молодой гасконец торопливо пересек
приемную, спеша войти к капитану мушкетеров.
Оказавшись в кабинете, он поклонился чуть ли не до самой
земли и произнес довольно витиеватое приветствие, но де Тревиль, ответив
довольно сухим кивком, прервал его на полуслове:
– Соблаговолите подождать минутку, любезный д’Артаньян,
я должен покончить с предыдущим делом…
«Интересно, почему же вы в этом случае поторопились меня
пригласить?» – подумал д’Артаньян то, что, конечно же, не осмелился бы
произнести вслух.
Вежливо склонив голову, он встал в стороне от стола,
краешком глаза наблюдая за стоявшим перед де Тревилем канцлером королевства –
высоким худым мужчиной, чья одежда намекала как на его духовное, так и
судейское прошлое.
– Итак, вы не собираетесь прикладывать печать? –
вопросил де Тревиль, потрясая какими-то бумагами.
– Не собираюсь, – кратко ответил канцлер. –
Простите, не собираюсь.
– Позвольте освежить вашу память, – суровым тоном
начал де Тревиль. – Ее величество королева соблаговолила данными грамотами
оказать мне некую милость. И ваша обязанность сводится лишь к тому, чтобы
приложить печать…
– Именно этого я и не собираюсь делать, – спокойно
сказал канцлер. – Господин де Тревиль, я далек от того, чтобы вмешиваться
в военные дела, но во всем, что касается государственного управления, извольте
уж считать более компетентным меня. Милость, вам оказанная, вызовет нешуточный
ропот среди множества людей, чьи интересы эти грамоты затрагивают, и
последствия могут оказаться самыми непредсказуемыми. Стоит ли ради
удовлетворения ваших прихотей вызывать смуту, которая…
Де Тревиль перебил его самым неприязненным тоном:
