1530
Хуан Боскан-и-Альмогавер
Часть первая. Провинциал, о котором заговорил Париж
Глава 1
Гостиница «Вольный мельник»
В первый понедельник апреля 1625 года жители городка Менга,
известного разве что тем, что там триста лет назад родился поэт Гийом де
Лоррис, имели мало поводов как для беспокойства, так и для развлечений. В ту
буйную эпоху, когда то и дело испанцы дрались с французами, знатные господа –
то друг с другом, то с королем, гугеноты – с добрыми католиками, а бродяги и
воры – со всеми на свете, выпадали тем не менее и спокойные дни, не отягощенные
бряцаньем оружия и шумом уличной свалки. Однако справедливо замечено, что скука
порою удручает даже еще более, нежели бурные стычки, мятежи, войны и смуты. А
посему в часы всеобщей скуки любое, даже самое малозначащее событие способно
вызвать живейший интерес.
Событием таковым для городка Менга стало лицезрение молодого
всадника, с четверть часа назад въехавшего через ворота Божанси и
направлявшегося по Главной улице к известной только одному ему цели. Впрочем,
исторической точности ради необходимо упомянуть, что самое пристальное внимание
горожан привлек отнюдь не всадник. Что бы там ни думал о себе самом этот юноша,
сколь бы высокого он ни был мнения о собственной персоне, в нем на первый
взгляд не замечалось чего-то особенно выдающегося. Говоря по совести, это был
самый обычный молодой человек восемнадцати лет, в шерстяной куртке, чей синий
цвет под влиянием времени приобрел странный оттенок, средний между рыжим и
небесно-голубым. Взгляд его был открытым и умным, лицо продолговатым и смуглым,
выдающиеся скулы, согласно представлениям того времени, свидетельствовали о
хитрости (что в данном случае, скажем, забегая вперед, оказалось совершенно
справедливо), крючковатый нос был тонко очерчен, а по берету с подобием
обветшавшего пера можно было сразу определить гасконца. Человек неопытный мог
бы поначалу принять его за сына зажиточного фермера, пустившегося в путь по
хозяйственным надобностям, но это впечатление разрушала длинная шпага в кожаной
портупее, висевшая на боку юного незнакомца.
Как уже было сказано, внешность молодого человека не таила в
себе ничего особенно уж примечательного – в особенности для жителей
расположенных вдоль проезжего тракта местечек, привыкших лицезреть юных
провинциалов, все как один направлявшихся в сторону Парижа, чей блеск и
коловращение жизни манили честолюбивых отпрысков обедневших родов подобно пению
сирен из знаменитой греческой поэмы.
Зато конь, несший на себе очередного путника, был не в
пример более примечателен – но, увы, отнюдь не красотой и статью. Возможно, ему
и случалось когда-нибудь гарцевать, грызя удила, – но это явно происходило
так давно, что этого не мог помнить нынешний хозяин сего Буцефала. Это был
беарнский мерин добрых четырнадцати лет от роду, диковинной желтовато-рыжей
масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками, он трусил, опустив морду ниже
колен, но все же способен был покрыть за день расстояние в восемь лье.
[1]
В те времена роман испанца Сервантеса о благородном идальго
Дон Кихоте Ламанчском уже был известен тем, кто имел склонность читать
книги, – так что человек образованный без труда провел бы параллели меж
престарелым беарнским мерином и Росинантом. Правда, к таковым, безусловно, не
относились обитатели Менга, – но они, не отягощенные ни грамотностью, ни
тягой к изящной словесности, тем не менее в лошадях разбирались неплохо, и
потому молодой всадник повсеместно вызывал улыбку на лицах прохожих. Правда,
при виде внушительной шпаги и горящих глаз юноши, пылавших отнюдь не
христианским смирением, улыбки эти моментально тускнели…
Юноша-гасконец, не без некоторых на то оснований считавший
себя неплохим наездником, прекрасно понимал, что верхом на этом коне он
выглядит смешно, – и потому воспринимал всякую улыбку как оскорбление, а
всякий взгляд как вызов. На всем пути от родного Тарба до Менга он не разжимал
кулаков и не менее дюжины раз за день хватался за эфес шпаги, едва ему казалось
– все равно, были или нет для того основания, – что его гордость
оскорблена насмешливым взглядом очередного праздного зеваки. Было в его взгляде
нечто такое, отчего прохожие подавляли смех вовремя. Так и произошло, что до
Менга юноша добрался, сохранив в неприкосновенности весь немалый запас
запальчивости. Что, отметим в скобках, отнюдь не устраивало нашего героя (а
надобно предуведомить читателя, что молодой человек как раз и будет главным
героем повествования) – известно, что все наперечет недоросли провинции Беарн
настроены крайне воинственно, иные злословят, будто все оттого, что скудость
данной провинции как раз и не дает возможности развиться каким бы то ни было
иным склонностям и стремлениям… Говоря совсем уж откровенно, он не просто ждал
повода обнажить, наконец, шпагу – он прямо-таки жаждал встретить подходящий
случай…
Пока юный незнакомец неспешно движется в сторону гостиницы
«Вольный мельник», у нас найдется немного времени, чтобы познакомить читателя с
новым Дон Кихотом и обстоятельствами, заставившими его предпринять дальнее
путешествие в блистательный Париж.
Звали молодого человека д’Артаньян. К тому времени, как он
появился на свет, это имя было известно не менее пятисот лет – вот только давно
уже не находилось среди представителей славного рода таких, чтобы смогли
возвысить его звучание. Юность нашего гасконца прошла в откровенной бедности, и
потому последние несколько лет он только и думал о том, как уйти на поиски
судьбы, – настроения, отнюдь не редкие в небогатом Беарне. В дорогу его
вели не только удручающая бедность, но и пример тех, кому удалось, покинув эту
скудную провинцию, взлететь до невиданных высот. В первую очередь на ум
приходил, конечно, Генрих Наваррский, беарнец, ставший королем Франции, –
а ведь был еще ближайший сосед семейства д’Артаньянов, бедный дворянин де
Труавиль, ушедший в Париж с маленьким сундучком за спиной и через годы под
именем де Тревиля ставший капитаном роты мушкетеров, единственной в те времена.
Легко догадаться, что перед лицом столь известных примеров честолюбивые юноши
вроде нашего героя питали самые смелые надежды…
Родители д’Артаньяна были настолько бедны, что не смогли
дать ему в дорогу ничего, кроме вышеописанного престарелого мерина и десяти экю
звонкой монетой
[2]
. Матушка, правда, еще втихомолку спорола
новенький галун с парадного камзола супруга и, увязав его в узелок, украдкой
сунула сыну – а отец вручил ему свою собственную шпагу.
В чем не было недостатка, так это в благословениях и
напутствиях, благо запас и того, и другого неиссякаем, поскольку не зависит от
материальных причин. Однако, кроме высокопарных слов, наш молодой человек
получил в дорогу еще и два рекомендательных письма – одно было написано его
отцом к господину де Тревилю, другое добрым соседом к господину де Кавуа,
капитану гвардейцев кардинала. Опрометчивым было бы ждать от этих писем слишком
многого: известно, что достигшие высокого положения люди склонны забывать
вообще о существовании в их прошлом друзей юности и былых соседей, – но
все же некоторое подспорье имелось…
