Теперь только до д’Артаньяна дошло, что он оказался в
тюремной камере, вовсе не походившей на представления гасконца о данной
разновидности жилых помещений, где люди, за редчайшими исключениями, не
обосновываются добровольно. Он полагал, что всякая тюрьма – это расположенная
ниже уровня земли темная яма с охапкой гнилой соломы, кишащая пауками, крысами
и прочими издержками шестого дня творения, а каждого, оказавшегося в камере,
немедленно приковывают к стене тяжеленной цепью.
Действительность оказалась все же несколько пригляднее:
цепей нигде не было видно, в зарешеченное окошечко, пусть и находившееся на
высоте в полтора человеческих роста, скуповато проникал солнечный свет, камера
была выложена тесаным камнем, как парижская мостовая, а вместо кучи соломы
имелась широкая лежанка. Из мебели имелись еще стол и скамейка, а также лохань
непонятного назначения, источавшая отвратительный запах.
Не ведая того, д’Артаньян повел себя так, как множество его
предшественников: обошел камеру, обследовав с неистребимым любопытством новичка
абсолютно все, что только можно было осмотреть и потрогать (за исключением,
понятно, мерзкой лохани), добросовестно попытался допрыгнуть до зарешеченного
окошечка (ничуть в том не преуспев), и в конце концов уселся на лежанку,
охваченный крайне неприятным и тягостным чувством вольного доселе человека, чья
свобода вдруг оказалась стеснена в четырех стенах независимо от его желаний.
Только теперь до нашего героя дошло, что он всецело зависит от своих
тюремщиков, которые могут принести еду, а могут и забыть, вообще отопрут дверь,
когда им только заблагорассудится.
Он попытался было утешить себя напоминанием, что в подобном
положении оказывались не просто благородные особы, а коронованные, но
рассуждения эти были хороши тогда лишь, когда человек философствует над
биографической книгой, пребывая на свободе. Когда же усядешься на жестких
неструганых досках тюремной лежанки, не обремененной не то что подобием постели,
но даже и пресловутой соломой, мысль о предшественниках, пусть и коронованных,
не придает душевного спокойствия…
Откуда-то из угла выскочила жирная крыса, проворно пересекла
мощеный пол по диагонали и уселась в двух шагах от д’Артаньяна столь непринужденно,
будто фамильярно набивалась в друзья. Гасконец шикнул на нее, топнув
ботфортом, – и крыса, оскорбленная в лучших чувствах, не спеша поплелась
назад в угол, выражая всем своим видом удрученность оттого, что ее обществом
так решительно пренебрегали.
От яростного отчаяния у д’Артаньяна родилась было блестящая
идея – схватить скамейку и дубасить ею в дверь, чтобы явились тюремщики и
внесли в его жизнь хоть какую-то определенность. Однако здешние архитекторы,
должно быть, давным-давно предусмотрели такие побуждения у своих постояльцев и
приняли соответствующие меры: и скамейка, и стол оказались намертво прикреплены
к полу с помощью ржавых железных скоб и барочных гвоздей. Одна лишь непонятная
лохань годилась в качестве стенобитного орудия, поскольку стояла свободно, но
взять ее в руки было выше сил гасконца.
Он встрепенулся, заслышав, как прежние звуки повторились в
обратной последовательности: сначала с хрустом повернулся ключ в замке, потом
заскрежетал отпираемый засов и, наконец, с пронзительным скрипом распахнулась
дверь.
Первыми в камеру вошли два стражника с алебардами и заняли
места по обе стороны стола. Следом появился обтрепанный писец, вмиг разложивший
на столе бумаги и утвердивший на нем огромную медную чернильницу. Когда все
приготовления были закончены, в камеру с величественным видом небожителя вошел
пожилой полицейский комиссар в черной судейской мантии, с бесцветными глазами и
черепашьей шеей, предосудительно торчавшей из черного засаленного воротника.
Усевшись за стол напротив д’Артаньяна, он огляделся со столь подозрительным и
унылым видом, словно полагал решительно всех вокруг, в том числе своего писца и
стражников, закоснелыми злодеями, скрывавшимися от кары исключительно благодаря
своей недюжинной пронырливости.
– Ваше имя и звание, – произнес он невыразительным
голосом, напоминавшим шуршание шерстяной ткани.
– Шарль де Батц д’Артаньян де Кастельмор, дворянин из
Беарна, – ответил д’Артаньян с разозлившей его покорностью.
– Занятие?
– Кадет второго батальона роты рейтаров Королевского Дома, –
ответил д’Артаньян, с грустью констатировав, что эти слова не произвели на
комиссара никакого впечатления.
– Имеете ли образование?
– Домашнее, пожалуй что, – сказал д’Артаньян
чистую правду, уже немного овладев собой. – Но и оно, по чести признаться,
осталось незавершенным. Увы, мой домашний учитель, как ни бился, не смог
добиться того, чтобы его усилия вошли в гармонию с моей натурой и своеобразием
ума. Когда его видели последний раз, он с изменившимся лицом бежал к пруду – а
пруды, надо вам знать, сударь, у нас в Гаскони глубокие, иные даже с водяными…
С тех пор беднягу в наших краях не наблюдали…
– Ваши местные власти были поставлены в известность об
исчезновении данного господина? – с каменным лицом спросил комиссар.
Д’Артаньян, сбившийся с мысли, удивленно уставился на него,
но вскоре вынужден был признать, что г-н полицейский комиссар не отвечает
шуткой на шутку, а спрашивает вполне серьезно. Растерянно помотал головой:
– Вроде бы нет, не помню…
– Напрасно, – сухо сказал комиссар. – О
внезапном исчезновении лица, имеющего постоянное проживание в данной местности,
следует, согласно предписаниям, немедленно заявлять властям… Итак… Ваш
парижский адрес?
– Предместье Сен-Жермен, улица Старой Голубятни,
меблированные комнаты Бриквиля под номером восемнадцать.
– Женаты или холосты?
– Холост.
– Вероисповедание?
– Католическое.
Писец, склонив голову к левому плечу и высунув от усердия
кончик языка, скрипел скверно очиненным пером, которое запиналось и брызгало
ему на рукав, и без того покрытый засохшими пятнами чернил.
Воспользовавшись паузой, д’Артаньян, наконец, решился и
спросил довольно-таки негодующе:
– Соблаговолите объяснить, сударь, на каком основании
меня сюда засадили и в чем, собственно говоря, обвиняют!
– В злоумышленном нарушении одного из положений
Нантского эдикта, – преспокойно ответил комиссар, не выказав никакого
раздражения. – То есть в том, что вы с заранее обдуманным намерением
вызвали на дуэль сразу двух дворян…
Д’Артаньян мгновенно воспрянул духом: как-никак речь зашла о
вещах, которые любой дворянин, живший в то беспокойное время, знал назубок…
– Нет уж, сударь, позвольте! – решительно прервал
д’Артаньян. – Не знаю, насколько вы сведущи в таких делах, но я-то, я,
честное слово, могу вас поучить! Дуэль – это заранее подготовленный поединок,
когда один вызывает другого, назначает время, место, оружие, уточняет насчет
секундантов… В моем же случае имела место несомненная встреча. То есть
непредвиденная, вовсе не готовившаяся заранее стычка. С тех пор, как стоит мир,
не было такого, чтобы осуждали дворян, попавшихся на встрече!
