Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.
Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно
своему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета,
чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на
прикладах, а порой выковывал ружейные стволы.
Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем ему
усердно помогал незаконный внук Карла Девятого д’Ангулем, частенько
говаривавший: "Что бы нам объединиться, ваше величество, и работать
вместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие в
монетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы бы
за это берегли меня от виселицы".
Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и,
как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.
Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.
Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брил
дежуривших во дворце офицеров.
Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески –
впрочем, дрянные.
Он хорошо делал "римские свечи",
"бураки", шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.
Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершений
за королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденное
целомудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодую
супругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного
звания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться о
наследнике престола…
В оправдание короля можно добавить лишь, что он был
невероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария
Медичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийства
Генриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел во
сне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французский
трон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская,
откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явным
после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем,
и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).
И, наконец, над обстоятельствами рождения короля, подобно
черной грозовой туче, нависала мрачная, многим известная и, безусловно,
постыдная тайна. Шептались, что чертами лица и смуглостью кожи его величество
напоминает как раз покойного фаворита Марии Медичи, презренного итальянца
Кончини, чем, кстати, как раз и объясняется полнейшая несхожесть характера и
привычек короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот самый запойный остряк,
маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на этот счет непереводимый каламбур:
"Чего же вы хотите, господа? Ребенок потому так черен, что дело все в
чернилах" (нужно объяснить, что по-французски слова "чернила" и
"Анкр" созвучны, а именно титул маркиза д’Анкра носил Кончино
Кончини).
Таков был король, от чьего имени Францией безраздельно
правил министр-кардинал Ришелье, в описанные времена еще не получивший титула
генералиссимуса. У короля хватало здравого смысла передоверить все дела по
управлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало, что кардинал
чувствовал себя спокойно, – капризный, переменчивый и слабохарактерный
король всегда поддавался чужим влияниям, так что должность первого министра при
нем была отнюдь не синекурой…
Д’Артаньян, вошедший в сопровождении де Кавуа, увидел перед
собой молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом,
но с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать,
резчиков монет. К тому же лицо короля было отмечено неизгладимой печатью того
самого недуга, что происходит от разлития черной желчи.
[6]
Правда, при появлении новых лиц король проявил некоторую
живость и, едва дождавшись, когда д’Артаньян выпрямится после почтительного
поклона, воскликнул:
– Подойдите ближе, господа, подойдите ближе! Кавуа,
кого вы мне привели, черт возьми?
– Это и есть Шарль де Батц д’Артаньян де Кастельмор, о
котором докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить из
Шатле час назад…
– И вы не шутите?
– Я бы не осмелился перед вашим величеством… – с
грацией истинного придворного поклонился де Кавуа.
– Поразительно! – воскликнул король и обошел
вокруг почтительно застывшего д’Артаньяна, разглядывая его, словно античную
статую, извлеченную из недр земных. – Мне говорили, что некий гасконский
бретёр злодейски напал на моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и чуть ли
не мятеж… Но это же сущий ребенок!
– Отсюда ваше величество с легкостью сделает вывод:
иные люди, имеющие к королю доступ, пользуются этим отнюдь не для того, чтобы
говорить правду…
– Вы правы, де Кавуа, – грустно согласился
король. – Всюду ложь… Кругом ложь… Короли – самые несчастные люди на
земле, потому что никому так не лгут, как королям… Ну что же, мы во всем
разберемся. Меня не зря называют Людовиком Справедливым!
Д’Артаньян не шелохнулся, сохраняя почтительнейшее выражение
лица, хотя прекрасно знал уже, что Справедливым короля именуют не в силу
присущего ему данного достоинства (скорее, будем честны, обстоит как раз
наоборот), а из-за того только, что его величество изволил появиться на свет в
сентябре, когда Солнце находится в знаке Весов, символе правосудия…
– Поразительно! – повторил король. – Что же,
именно этот юнец победил Атоса, нанеся ему удар шпагой?
– Совершенно верно.
– И Арамиса?
– Да, государь.
– И выбил шпагу у Портоса?
Д’Артаньян, поклонившись, поправил:
– Даже дважды, ваше величество. В Менге и здесь, в
Париже.
– Каждый случай, взятый в отдельности, еще можно было
бы объяснить стечением обстоятельств, – задумчиво произнес король. –
Но когда они следуют один за другим… Говорите правду, юноша: это были дуэли?
– Всякий раз это были встречи, – сказал де
Кавуа. – Посудите сами, ваше величество: как неопытный юноша из провинции
за считанные дни набрался бы достаточно дерзости и умения, чтобы самому
вызывать господ мушкетеров?
– Вы хотите оказать, что мои мушкетеры – бессовестные
задиры?
– О, что вы, ваше величество! – запротестовал де
Кавуа. – Скорее уж виной всему трагическое стечение обстоятельств… До тех
пор, пока шпага будет оставаться неотъемлемой принадлежностью дворянина, от
этого никто не гарантирован…
– Словеса, словеса! – сказал король, все еще не
освободившийся от меланхолии, хотя и несколько повеселевший. – Все вокруг
меня прячут истину за красивыми словесами… Черт побери, еще мой славный отец
издавал строжайшие эдикты о запрещении дуэлей, и я, наследуя ему, оглашал
новые…
