Ему только что пришло в голову, что в Париже и без того есть
множество укромных уголков, где можно видеться с любовницей. К чему же
продолжать свидания в ее собственном доме, подвергаясь риску?
– Послушайте, Бриквиль, – сказал комиссар,
решившись. – По-моему, молодой человек говорит дело. К чему нам всем эти
хлопоты, а вам еще и разорительный судебный процесс? Давайте и впрямь замнем
дело по-соседски. Какого дьявола вы прицепились к бедному юноше с разными там
беспочвенными подозрениями? Не следует судить о вещах по первому впечатлению и
своей первой мысли. В рогатых видениях, посещающих ревнивых людей, больше воображения,
чем истины. Таково уж ваше ремесло ресторатора и содержателя меблированных
комнат – супруга ваша прямо-таки вынуждена ласково улыбаться посетителям и
постояльцам, чтобы не растерять клиентуру. Тут нет ничего от распущенности,
право же. Вполне возможно, парочку таких улыбок или взглядов вы и истолковали
совершенно неподобающим образом… Короче говоря, я вас готов вытащить из этой
неприятности при условии, что вы мне пообещаете быть благоразумным в будущем,
примиритесь и с вашей законной супругой, и с этим достойным юношей…
Но господин Бриквиль, очевидно, ободренный столь быстрым
своим предыдущим освобождением из темницы, окончательно закусил удила и потерял
всякую осторожность.
– Это я-то должен быть благоразумным? – завопил
он. – Это мне следует искать примирения? Благодарю покорно! Мало того, что
меня сделали рогоносцем, что меня преследует без всякого на то повода продажный
полицейский чин – я еще обязан сам искать примирения? Только потому, что этот
вертопрах и фат, задира и похабник – кардиналист?! Знаем мы, любезный комиссар,
откуда ноги растут! Ну ничего, найдутся люди, которые, уж будьте уверены,
вложат ума и этим кардинальским прихвостням, и их хозяину, выскочке и
интригану, ненавидимому всей Францией…
Он замолчал – комиссар, упершись кулаками в источенную
шашелем доску стола, медленно поднялся во весь рост со столь грозным и свирепым
видом, что никто не удивился бы, изрыгни он изо рта пламя, а из глаз – искры.
– Все слышали? – страшным, зловещим голосом
протянул комиссар. – Все здесь присутствующие слышали, какими словами этот
проходимец отозвался о первом министре нашего христианнейшего короля? Его
величество изволит доверять господину кардиналу, без колебаний приблизив его к
своей особе, а вот Бриквиль, фу-ты, ну-ты, осмелился бесчестить его
высокопреосвященство так, что и повторить грех! Да за меньшее людей отправляли
на Гревскую площадь! На сей раз вы крепенько влипли, дражайший! Теперь вас не
вытащит из-за решеток ни один магистрат! Теперь дело насквозь политическое, а
это уже другой оборот! Похоже, Бриквиль, вам все-таки придется примерить
каменный камзол… Уведите его с глаз моих – а поскольку до Шатле гораздо дальше,
волоките прямиком в Консьержери! А уж оттуда, никаких сомнений, он быстренько
попадет в Бастилию! Что вы стоите?
"Видит бог, моей вины тут нет, – без малейших
угрызений совести подумал д’Артаньян, глядя вслед окруженному толпой стражников
Бриквилю. – Сам накликал беду, болван… Господи ты боже мой! Да ведь теперь
она от меня точно не отстанет! Вот положеньице…"
Судя по обращенному к нему взгляду Луизы, задумчивому и
словно бы оценивающему, худшие подозрения сбывались с поразительной быстротой…
Вернувшись домой уже перед самым рассветом в крайнем
расстройстве чувств (и едва избавившись от Луизы, жаждавшей, чтобы ее
немедленно утешили после всех переживаний и бурных событий), д’Артаньян только
теперь обнаружил на столе записочку от Пишегрю, приглашавшего его завтра на
игру в кости.
Глава 21
Как играли в кости в кварталах Веррери
Кварталы Веррери получили свое название оттого, что
примыкали к одноименной улице на правом берегу Сены. Сейчас уже невозможно
установить, улица ли создала кварталам дурную славу или все обстояло как раз
наоборот, но безусловным фактом или, говоря языком науки, аксиомой является то,
что и улица Веррери, и прилегающие к ней кварталы считались в славном Париже
именно тем самым местом, которое люди богобоязненные, добродетельные, робкие
или просто не отягощенные предосудительными привычками (либо деньгами на оплату
таковых привычек, обходившихся во все времена весьма недешево) предпочитали во
всякое время суток обходить десятой дорогой.
Однако д’Артаньян представлял им полную противоположность. В
восемнадцать лет страшное для почтенных обывателей слово "порок"
предстает чем-то отвлеченным от реальной жизни, а вот веселье привлекает
несказанно. Кварталы Веррери при всей своей сомнительной славе обладали одним
несомненным достоинством – там было весело. За свои деньги человек мог
незамедлительно получить все желаемые удовольствия, а от неизбежных сопутствующих
осложнений сорвиголов вроде нашего гасконца спасали как бойкая шпага, так и
юношеское пренебрежение к опасности, что в сочетании являет собою взрывоопасную
смесь и позволяет человеку ни за что не угодить в малопочтенную категорию
"легкой добычи".
Д’Артаньяна легкой добычей никто не считал, а потому он
разгуливал, как завсегдатай, там, где королевские стражники рисковали
появляться лишь плотными кучками, ощетинившись алебардами…
Впрочем, улица, куда он направил стопы согласно записке
Пишегрю, считалась одним из пристойных мест – если только позволительно
употреблять подобные обороты по отношению к кварталам Веррери. Видимо, все дело
было в том, что она располагалась на некоем незримом пограничном рубеже, где
еще могли появляться без особых тревог решившие пощекотать нервы и поискать
приключений случайные визитеры…
Д’Артаньян, в отличие от залетных гостей, которых сразу
можно было опознать по неуверенности во взгляде и поведении, по-хозяйски вошел
в один из ничем не примечательных домов, лишенных каких бы то ни было вывесок
или иных отличительных знаков, бросил ливр одноглазому привратнику,
приветствовавшему его со всем возможным почтением, и вступил в обширную
прихожую, где его радостно встретили бойкие и смазливые девицы – Лизетта,
Мюзетта, Жанетта, Жоржетта, а также другие, чьи имена не сохранились для
истории. Всё это были девушки отзывчивые и приветливые, не обремененные ни
корсажами, ни чрезмерной чопорностью, – а потому без церемоний повисли на
шее у гасконца, награждая звонкими поцелуями и прижимаясь так тесно, что меж
ними и д’Артаньяном не смогла бы протиснуться и самая куцая мораль. И гасконец,
и отзывчивые девицы с приятностью ощущали прикосновения пленительных
выпуклостей – д’Артаньян считал таковыми те, что были даны девицам от природы,
а для грациозных нифм, наяд, дриад и сильфид самой пленительной выпуклостью на
статной фигуре юного гвардейца был карман, в коем лежал туго набитый кошелек. В
общем, обе стороны были довольны друг другом.
Увы, на сей раз у него были более неотложные дела, и он
пробился к лестнице на второй этаж через эту щебечущую стайку, щедро раздавая
серебряные ливры, а то и турские экю в ответ на просьбы милых созданий.
На втором этаже, в знакомой сводчатой комнатке, сидели
вокруг стола трое приятелей по играм и кое-каким предосудительным похождениям –
одноглазый шевалье де Пютанж, вынужденный не так давно покинуть одну из рот
Королевского Дома по не известным никому причинам, которые он сам объяснял
подлыми интригами завистников, недавно прибывший из Нового Света граф (по его
собственным заверениям) де Герлен, обогатившийся там пусть не золотом, но
бесценным жизненным опытом, и мрачный во всякую погоду дю Буа, чье дворянство
иные полагали сомнительным, но не могли не признать, что гонора у дю Буа хватит
на полдюжины шевалье.
