Вдобавок, что печальнее, англичанин по имели Блеквуд
бросился к стражам закона и завопил:
– Скорее сюда, друзья мои! К оружию! Эти четверо
злодеев хотели нас зарезать, ограбить и шулерски обыграть!
"О, эти англичане! Стоило ли спасать подобного
негодяя?" – с философской грустью и непритворной обидой подумал
д’Артаньян.
Перспектива попасть в число обвиняемых его нисколечко не
прельщала. Англичане, как известно всякому французу, представляют собой образец
низости и коварства, если и второй чужеземец, спасенный им, подтвердит слова
спутника…
Окно второго этажа располагалось не столь уж высоко – и
стоявший ближе других к нему д’Артаньян, не раздумывая, выпрыгнул на улицу. Он
устоял на ногах, даже каблуки не сломал, – и, моментально протолкавшись
меж опешившими зеваками, не успевшими его задержать, бросился в первый же
переулок, выскочил на улицу Веррери и помчался в сторону церкви Сен-Мерри,
откуда ближе всего было до моста Нотр-Дам.
Довольно скоро он убедился, что никто его не преследует, и
зашагал степенно, как и пристало королевскому гвардейцу. Столь неожиданное
разочарование в прежних друзьях, обернувшихся вульгарными головорезами,
способными без зазрения совести убить человека ради презренного металла (пусть
даже и англичанина), повергло гасконца в уныние, и он долго гулял по Новому
рынку, в конце концов зашел в кабачок, меланхолично осушил бутылку
божансийского вина и лишь потом покинул остров Сите.
На углу его дожидался Планше. Увидев сумрачно бредущего
хозяина, малый проворно кинулся навстречу и заступил дорогу, не давая
д’Артаньяну сделать ни шагу:
– Сударь, подождите! Может, вам и не стоит спешить
домой…
– Что случилось? – поинтересовался д’Артаньян без
особого интереса – даже божансийское вино, обычно им любимое, не смогло сегодня
поднять настроение.
– Сразу столько событий, сударь, что и не знаю даже, с
какого начать…
– Начинай с самого плохого, друг Планше, – вяло
сказал д’Артаньян с видом трагического героя из пьесы великого Корнеля, на
коего в течение первого действия несчастья сыпались, как зерно из распоротого
мешка. – Начинай с того, что ты сам полагаешь особенно плохим…
Ненадолго призадумавшись, сметливый слуга решительно сказал:
– Во-первых, сударь, господин Бриквиль отдал богу душу
в тюрьме Консьержери…
– Не знаю, что там насчет остального, но это и впрямь
самое плохое, – согласился д’Артаньян, еще сильнее ощутив себя персонажем
Корнеля. – Что же, эти звери-тюремщики запытали его до смерти? Безобразие,
куда смотрит король…
– Да что вы, сударь… Его и пальцем никто не успел
тронуть. Сам помер, как мне шепнул писец комиссара де Морнея. Едва его привели
в Консьержери, он брыкнулся на пол и помер… Лекарь говорит, все из-за обширного
разлития желчи и общей меланхолии становых жил…
– Надеюсь, вдова безутешна и себя не помнит от
горя? – с надеждой спросил гасконец.
– Надо вам признаться, сударь, не так чтобы уж… –
сказал Планше с хитрым видом. – Она, конечно, на людях сохраняет
приличествующую безутешность, но уже три раза спрашивала меня, когда же,
наконец, появится господин д’Артаньян, потому что ей в столь глубоком горе
необходима поддержка кого-то близкого…
– Плохи дела, Планше, – сказал д’Артаньян.
– Пожалуй что, сударь. А еще я собственными ушами
слышал, как она, думая, что никто не видит и не слышит, посмотрелась на кухне в
зеркало и с мечтательной физиономией протянула: "Луиза де Батц д’Артаньян
де Кастельмор…"
– Не добивай меня, Планше! – прямо-таки взвыл
д’Артаньян.
– Именно так и было, сударь, клянусь моей бывшей
мельницей…
– На войну бы куда-нибудь ускакать, но ведь нет ни
войны, ни мятежа! – в сердцах сказал д’Артаньян. – Боже мой, куда
катится Французское королевство? Ни войны, ни мятежа! Что происходит с
прекрасной Францией?
– А еще, сударь, приходили сыщики с каким-то судейским…
Расспрашивали про вас с видом грозным и загадочным, все выпытывали, куда вы
ушли. Сказали, что еще вернутся. Они поминали кварталы Веррери…
– Беда никогда не приходит одна, – сказал
д’Артаньян, и без того слишком удрученный, чтобы печалиться новой
напасти. – Надеюсь, это все?
– Не совсем, сударь… В-третьих и в-последних, вас там
дожидаются два гвардейца кардинала. Они появились вскоре после ухода сыщиков,
сказали, что будут ждать вашу милость, даже если им придется обратиться в
статуи, потому что у них приказ…
– Чей? И касаемо чего?
– Они не сказали, сударь. Вид у них еще более
загадочный и грозный, чем у сыщиков… Осмелюсь заметить, ваша милость, а не
бежать ли вам в Нидерланды? Все молодые люди из хороших семей, оказавшись в
сложных жизненных обстоятельствах, бегут за границы, так уж в этом Париже
принято… До Испании далеко, в Англию нужно пробираться морем, а вот Нидерланды
ближе всего… Я, со своей стороны, буду вам сопутствовать, ибо негоже покидать
того, кто был щедр к своему слуге во времена процветания… Можете мне даже не
платить, пока дела ваши не поправятся… А там, глядишь, что-нибудь и переменится
и мы вернемся…
– Спасибо, Планше, ты верный слуга, – растроганно
сказал д’Артаньян, гордо выпрямившись. – Но это не тот случай, когда
гасконец бежит от опасности. Черт побери, когда скверные новости сыплются, как
град, нужно грудью встречать невзгоды! По крайней мере, даже если меня и уведут
в Бастилию…
– Типун вам на язык, сударь! Что вы уж сразу про
Бастилию!
– Даже если меня и уведут в Бастилию, – повторил
д’Артаньян, находя некоторое удовлетворение в смакованиисвалившихся на него
бед, – то, по крайней мере, там меня не оженят на прекрасной Луизе… Пошли,
Планше!
Он приосанился, надел шляпу набекрень и двинулся к меблированным
комнатам, чувствуя себя храбрее пророка Даниила, который бесстрашно встретил
льва в печи огненной, куда его бросили враги.
[14]
Навстречу ему вышли двое незнакомых мушкетеров кардинала,
сохранявших на лицах именно то грозное и загадочное выражение, о коем упоминал
Планше.
– Господин д’Артаньян? – спросил один отрывисто.
– Он самый, – гордо подбоченился гасконец. –
Я должен отдать вам шпагу, господа?
– Шпагу? – гвардейцы переглянулись словно бы
растерянно. – Нет, такого приказа у нас нет, шевалье. Нам попросту велено
доставить вас в особняк господина де Кавуа, нашего капитана…
– Кем велено? Самим капитаном?
– Не совсем… – еще более смутился гвардеец. –
Но нам велено… И приказано, если вы будете упорствовать, применить силу…
