– Постой, постой, – сказал д’Артаньян, охваченный
нешуточным любопытством. – Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в
гугеноты перекинуться не успел?
– Не сообразил как-то, ваша милость, – с
удрученным видом подтвердил Планше. – Ни к чему мне это было, не нравятся
мне как-то гугеноты, уж не взыщите… Ну вот, и поднялся страшный шум: завопили
младшенькие, что, дескать, поганый папист, то бишь я, хочет подло обворовать
честных гугенотов. Мол, отец им мельницу завещал, а я его последнюю волю
истолковал превратно. И хоть было завещание по всей форме, на пергаменте
составленное, только оно куда-то вдруг запропало – стряпчий наш был, как легко
догадаться, гугенотом. И свидетели объявились, в один голос доказывали, что
сами при том присутствовали, как мой покойный батюшка торжественно отрекался и
от папизма, и от меня заодно, а наследство передавал младшим… Ну что тут было
делать? Еле ноги унес. Тут уж было не до мельницы – убраться б целым и
невредимым… Хорошо еще, прихватил отцовского мула, решил, что, коли уж меня
мельницы лишают, мула я, по крайней мере, имею право заседлать… Подхлестнул
животину и помчал по большой дороге, пока не опомнились… Вот и вся моя история,
коли поверите на слово…
– Ну что же, – величественно заключил
д’Артаньян. – Лицо у тебя располагающее, и малый ты вроде бы честный…
Пожалуй, я согласен взять тебя к себе в услужение, любезный Планше. Вы можете
идти, – отпустил он хозяина плавным мановением руки, и тот сговорчиво
улетучился из обеденного зала.
Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового
хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу д’Артаньяна.
Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе осведомиться:
– Вы, ваша милость, должно быть, военный?
– Ты почти угадал, любезный Планше, – сказал
д’Артаньян, – во всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить
в мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь другой
гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но многое зависит и от нас
самих. А потому… Скажу тебе по секрету, что я намерен взлететь высоко и имею к
тому некоторые основания, как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет
неразрывно связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что
именно мне суждено возвысить его звучание…
Он готов был и далее распространяться на эту всерьез
волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше, прикованный
к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского дворянина, там еще оставалось
достаточно, чтобы удовлетворить голодный желудок – и на взгляд Планше, очень
похоже, тоже. А посему, оставив высокие материи, д’Артаньян озаботился вещами
не в пример более прозаическими, распорядившись:
– Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что
здесь видишь, как своим.
Планше не заставил себя долго упрашивать, он проворно уселся
и заработал челюстями. Д’Артаньян, заложив руки за спину, задумчиво наблюдал за
ним. С набитым ртом Планше промычал:
– Ваша милость, у вас будут какие-нибудь приказания?
– Пожалуй, – так же задумчиво сказал
д’Артаньян. – Пожалуй… Ты, как я понял, уже не первый день здесь?
– Целую неделю, ваша милость.
– И успел ко всем присмотреться? Обжиться?
– Вот то-то…
– Здесь, в гостинице, остановилась молодая
женщина, – сказал д’Артаньян, решившись. – Голубоглазая, с длинными
светлыми волосами. Ее, насколько я знаю, называют миледи… Полчаса назад она
стояла на галерее, на ней было зеленое бархатное платье, отделанное брабантскими
кружевами…
– Ну как же, ваша милость! Мудрено не заметить… Только,
мне кажется, что она не англичанка, хотя и зовется миледи. По-французски она
говорит не хуже нас с вами, и выговор у нее определенно пикардийский…
По-английски она, правда, говорила вчера с проезжим английским дворянином, вот
только, воля ваша, у меня осталось такое впечатление, что английский ей не
родной…
– Интересно, ты-то откуда это знаешь? – спросил
заинтригованный д’Артаньян. – Ты же не англичанин?
– А я умею по-английски, – сказал Планше. –
Отец долго вел дела с английскими зерноторговцами, частенько меня посылал в
Англию, вот я помаленьку и выучился… Отрубите мне голову, ваша милость, но
английский ей не родной, так-то и я говорю…
– Это интересно, – задумчиво промолвил
д’Артаньян. – Одним словом, друг Планше, когда пообедаешь, постарайся
выяснить о ней как можно больше. У тебя интересная физиономия, любезный, –
и продувная, и в то же время внушает расположение… Думаю, тебе будет нетрудно
договориться со здешней прислугой?
– Ничего трудного, ваша милость, – заверил
Планше. – Я тут помогал в хозяйстве, успел со многими сойтись накоротке…
– Вот и прекрасно, – твердо сказал
д’Aртаньян. – Займись не откладывая. Я буду на галерее.
И он немедленно туда отправился, втайне надеясь, что
очаровательная незнакомка, вызвавшая такую бурю в его сердце, покажется там
вновь. Увы, прошло долгое время, а пленительное видение так и не появилось.
Д’Артаньян готов был поклясться, что ни она, ни черноволосый дворянин по имени
Рошфор еще не покидали гостиницы, – со своего места в обеденном зале он
прекрасно видел весь двор и ворота. Быть может, он ошибался и свидание все же
любовное?
Как бы там ни было, но он, руководствуясь еще одним присущим
гасконцам качеством – а именно нешуточным упрямством, – оставался на
прежнем месте, утешая себя тем, что нет таких любовных связей, которые
затягивались бы до бесконечности, а следовательно, самые пылкие из них
когда-нибудь да кончаются, и это позволять фантазии по-прежнему парить в
небесах…
– Есть новости, ваша милость, – сказал Планше,
появившись на галерее бесшумно, словно бесплотный дух. – Здешняя служба –
ужасные болтуны, всегда рады почесать язык, посплетничать о проезжающих, что
хорошего слугу отнюдь не красит… Впрочем, какие из них слуги, одно слово –
трактирная челядь…
– Что ты узнал? – нетерпеливо спросил д’Артаньян.
Планше чуточку приуныл:
– Не так уж много, ваша милость. Только то, что они
сами знали. Эту даму и впрямь зовут миледи, миледи Кларик, и она из Парижа… Все
сходятся на том, что это настоящая дама, из благородных. Платит щедро, над
деньгами не трясется… От ее служанки известно, что она была замужем за каким-то
английским милордом, только совсем недавно овдовела и вернулась во Францию… в
Париже у нее великолепный особняк…
«Значит, она свободна! – ликующе подумал
д’Артаньян. – Свободна, очаровательна и богата… Да, и богата… Последнее
немаловажно…»
Читателю не стоит слишком пристрастно судить нашего гасконца
за эти мысли – в те ушедшие времена даже для благородного дворянина считалось
вполне приличным и естественным искать в женщине источник не одного лишь
обожания, но и вполне земных благ, от выгодной женитьбы до приятно отягощавших
карманы камзола туго набитых кошельков. Таковы были нравы эпохи, а юный
гасконец был ее сыном.
