– Она здесь впервые, – продолжал Планше. –
Все эти дни ждала некоего дворянина, который как раз сегодня прискакал
откуда-то издалека.
– Лет тридцати, черноволосого?
– Вот именно.
– С застарелым следом от пули на левом виске?
– Совершенно верно, сударь.
– В фиолетовом дорожном камзоле и таких же штанах, на
испанском жеребце?
– Вы описали его точно, ваша милость… Именно о нем она
и справлялась не единожды… – Планше почесал в затылке и сделал чрезвычайно
хитрое выражение лица. – Только, по моему разумению… а если точно, по
мнению здешней челяди, речь тут идет вовсе не о любовной интриге. Им, я думаю,
можно верить – на такие вещи у них глаз наметан, тут нужно отдать им должное…
Тут что-то другое, а что – никто, понятно, толком не знает…
Д’Артаньян понятливо кивнул. Смело можно сказать, что его
времена были ничем другим, кроме как чередой нескончаемых заговоров и
политических интриг, принявших такой размах и постоянство, что их отголоски
регулярно докатывались и до захолустной Гаскони. Все интриговали против всех –
король и королева, наследник престолa Гастон Анжуйский и вдовствующая
королева-мать Мария Медичи, кардинал Ришелье и знатные господа, внебрачные
потомки Генриха Четвертого и законные отпрыски титулованных домов, англичане и
испанцы, гугеноты и иезуиты, голландцы и мантуанцы, буржуа и судейские. Многим
порой казалось вследствие этого, что не быть замешанным в заговор или интригу
столь же неприлично, как срезать кошельки в уличной толчее и столь же немодно,
как расхаживать в нарядах покроя прежнего царствования. Эта увлекательная
коловерть могла привести на плаху либо в Бастилию, но могла и вывести в те
выси, что иным кажутся прямо-таки заоблачными. Излишне уточнять, что наш
гасконец, твердо решивший пробить себе дорогу в жизни, был внутренне готов
нырнуть с головой в эти взвихрённые и мутные воды…
И он подумал про себя, что судьба, наконец-то, предоставляет
желанный случай, – вот только как прочесть ее указания, пока что писанные
неведомыми письменами?
Глава 3
Белошвейка в карете парой
– Это все, что тебе удалось разузнать?
– Все, ваша милость, – пожал плечами
Планше. – А если я чего-то не знаю, то это исключительно потому, что никто
тут не знает… Да, вот кстати! Та очаровательная особа, что сейчас стоит возле
кареты, на мой взгляд, особа еще более загадочная, чем ваша голубоглазая дама и
ее спутник в фиолетовом…
Д’Артаньян, на которого слова «загадка» и «тайна» с
недавнего времени действовали, как шпоры на горячего коня, встрепенулся и
посмотрел в указанном направлении.
Он увидел прекрасную карету, в которую добросовестно
суетившиеся конюхи как раз закладывали двух сильных нормандских лошадей, –
а неподалеку стояла та самая помянутая особа. И в самом деле очаровательная –
не старше двадцати пяти лет, с вьющимися черными волосами и глубокими карими
глазами, в дорожном платье из темно-вишневого бархата. Сияние многочисленных
драгоценных камней в перстнях, серьгах, цепочках и прочих женских украшениях
свидетельствовало, что незнакомку никак нельзя считать ни девицей на выданье из
бедной семьи, ни супругой какого-нибудь малозначительного человечка. Весь ее
облик, таивший в себе спокойную уверенность, все ее драгоценности, карета и
кони несли на себе отпечаток знатности и несомненного богатства.
Таковы уж молодые люди восемнадцати лет – в особенности
бедные дворяне из глухой провинции, с тощим кошельком и богатейшей
фантазией, – что мысли д’Артаньяна приняли неожиданный оборот, способный
показаться странным только тем, кто плохо помнит собственную молодость.
Голубоглазая красавица миледи по-прежнему оставалась в его мыслях – но в то же
время он был неожиданно для себя покорен и захвачен кареглазой незнакомкой,
нимало о том не подозревавшей.
– И в чем же загадка, Планше? – спросил он
незамедлительно.
– Знаете, что сделала эта красотка, когда приехала сюда
два дня назад?
– Откуда же?
– Поинтересовалась, нет ли пришедших на ее имя писем.
– По-моему, вполне естественное желание, – сказал
д’Артаньян. – И лишенное всякой таинственности.
– Быть может, сударь, быть может… Вот только она
интересовалась письмами на имя Мари Мишон, белошвейки из Тура. Таковые письма
нашлись, числом три, и были ей, понятно, вручены… Мало того, за эти два дня
трижды приезжали самые разные люди, искавшие в гостинице опять-таки девицу по
имени Мари Мишон, – и их, согласно недвусмысленным распоряжениям, к ней и
препровождали… Вы и теперь не видите тут загадки? Если это белошвейка, то я,
должно быть, епископ Люсонский…
– Совершенно верно, Планше, совершенно верно… –
процедил д’Артаньян, вновь уловивший божественный аромат интриги. – Поскольку
меж тобой и его преосвященством епископом Люсонским мало общего, то отсюда,
согласно науке логике, проистекает…
– Мишон! – фыркнул Планше. – Вы-то сами
верите, сударь, что эта дама может носить столь плебейское имечко?
– Ни в малейшей степени, Планше…
– Вот видите! Интересно, какого вы теперь мнения о моей
сообразительности, сударь?
– Планше, нам обоим повезло, – великодушно признал
д’Артаньян, не особенно раздумывая. – Ты обрел господина, с которым далеко
пойдешь, а я – толкового слугу…
– Уж будьте уверены!
– Белошвейка Мари Мишон… – повторил в раздумье
д’Артаньян.
– Белошвейка, ха! – воскликнул Планше. –
Конечно, случается, что иные белошвейки разъезжают в каретах даже побогаче, но
тут совсем другое дело… Тут чувствуется порода. Взгляните на нее попристальнее,
сударь! Такая осанка сделала бы честь принцессе… Говорю вам, это порода!
– Друг мой Планше, – все в той же задумчивости
произнес д’Артаньян, – а часто ли тебе приходилось общаться с принцессами?
– Говоря по совести, сударь, вообще не приходилось. Но
вы же понимаете, что я имею в виду?
– Да, кажется…
– Смотрите, смотрите! – возбужденно зашептал
Планше. – А эти господа, никак, плотник и зеленщик? Тот, что повыше, ну
прямо-таки плотник, по имени, скажем, Николя, а тот, что бледнее, право слово,
зеленщик со столь же плебейским имечком? Коли уж они так церемонно и вежливо
раскланиваются с белошвейкой, они и сами, надо полагать, из столь же
неблагородного сословия…
– Не нужно быть столь злоязычным, друг Планше, –
ханжески сказал д’Артаньян. – Негоже злословить о ближних своих, в
особенности тех, кого видишь впервые в жизни…
Но на губах его блуждала та хитрая улыбка, что свойственна
даже простодушным гасконцам, – к коим наш герой уж никак не принадлежал.
В самом деле, двое мужчин, подошедших к очаровательной
незнакомке с видом старых знакомых, менее всего смахивали на представителей
помянутых Планше профессий, безусловно необходимых обществу, но неблагородных…
В обоих за четверть лье удалось бы опознать дворян, причем отнюдь не скороспелых
(какими, увы, та эпоха уже была достаточно богата). Один был мужчина лет
тридцати, с лицом и осанкой, в которых было нечто величественное. Ни один
плотник не мог бы похвастать такой белизной рук – да и не всякий знатный
дворянин. Хотя на незнакомце был простой дорожный камзол, в его походке, всем
облике ощущался если не переодетый вельможа, то, во всяком случае, человек,
обремененный длиннейшей родословной и гербами, лишенными вычурности и
многофигурности, то есть безусловно древними…
