Краем глаза гасконец то и дело любопытно косился на своего
безмолвного спутника, в чьей походке и манере держаться определенно узнал нечто
знакомое, но, как ни напрягал свою память, не мог вспомнить, с кем свела его
судьба.
Случай помог ему даже более, чем гасконец рассчитывал.
Примерно на середине Нового моста неожиданный порыв ветра сорвал шляпу с
идущего впереди незнакомца, и тот поступил, как любой на его месте: с
ругательством развернулся назад, в два прыжка догнал свой головной убор,
подхватил его и вновь нахлобучил поглубже…
Ругательство, вырвавшееся у него, было английским – но
д’Артаньян и без того узнал бы это лицо. Во время торжественного въезда в Париж
английского посольства рейтары, как и другие гвардейцы, были выстроены на
улицах для вящего почета – и гасконец оказался тогда от раззолоченного,
сиявшего алмазным блеском всадника в каких-нибудь пяти шагах…
Это был Джордж Вилльерс, герцог Бекингэм, фаворит
английского короля, посол короля, обожатель королевы Франции Анны Австрийской,
то ли несколько месяцев назад добившийся ее благосклонности в Амьене во время
тамошнего бала, то ли, по крайней мере, приложивший к тому недвусмысленные
усилия…
Словно луч света блеснул во мраке перед д’Артаньяном. Теперь
он уже не сомневался, что высокий незнакомец, шагавший бок о бок с ним бесшумно
и безмолвно, словно тень отца Гамлета из новомодной британской пьесы, –
тот самый англичанин, что исключительно благодаря его усилиям не был убит и
ограблен в борделе Веррери…
Глава 2
Королевский дворец глазами провинциала
Как и предсказывала герцогиня, в один из боковых входов
Лувра, выходивший на улицу Сен-Оноре, они проникли без всяких хлопот – два
стоявших на часах мушкетера, услышав произнесенное шагавшей впереди всех
незнакомкой заветное слово "Рокруа", расступились и, не произнеся
ничего, ни о чем не спросив, дали дорогу.
Трое ряженых мушкетеров и две дамы прошли шагов тридцать
вдоль высокой каменной ограды, увитой густым плющом, потом незнакомка негромко
спросила герцогиню:
– Прикажете вести вас западным крылом?
– Нет, давайте лучше через помещения для слуг, –
моментально ответила та. – Так чуточку длиннее, но надежнее…
Еще в первый раз, когда незнакомка отчетливо произнесла
пароль, д’Артаньяну почудилось в ее голосе нечто знакомое. Теперь он уверился
окончательно. Их проводницей была очаровательная Констанция Бонасье, супруга
жалкого галантерейщика…
"Интересная выдалась ночка, прах меня побери!" –
подумал гасконец, замыкавший шествие.
И, в свою очередь, нахлобучил шляпу чуть ли не на нос, чтобы
Констанция его ненароком не узнала, – иначе все пропало бы, никаких
сомнений. Вряд ли его жизни в этом случае грозила бы опасность – что такое один
англичанин, ну, пусть даже двое? – но он был бы разоблачен и никогда уже
не узнал бы тайны, чей аромат уже щекотал ему ноздри, а ведь до нее рукой подать…
Констанция Бонасье распахнула небольшую дверь. Они вошли в
прихожую, стали подниматься по какой-то лестнице, скупо освещенной масляными
плошками, долго шли по длинному коридору, спустились на один этаж, свернули
налево, потом направо… Снова коридор, лестница, подъем, коридор… Д’Артаньян,
останься он тут один, нипочем не нашел бы дороги назад, он вообще не
представлял, где они сейчас находятся, – то ли в двух шагах от королевской
спальни, то ли возле комнатушки младшего швейцара. Он знал, что Лувр огромен и
похож на лабиринт, но, видя его до сих пор исключительно снаружи, не
предполагал, что дворцовые помещения так многочисленны и запутанны, –
здесь, пожалуй что, нужен проводник, как на гасконских горных перевалах…
В конце концов они оказались в длинной, широкой галерее,
всем своим видом свидетельствовавшей, что младшие швейцары и прочая дворцовая
челядь сюда не захаживают. Слева тянулись огромные, до самого потолка, окна,
сквозь которые свободно проникал лунный свет, образовав на полу шеренгу
безукоризненных прямоугольников, перемежавшихся со столь же геометрически
точными полосами темноты. Справа стены в нижней своей части были обшиты искусно
отделанными деревянными панелями, а в верхней украшены картинами, рельефами и
статуями. Лестница впереди – широкая, с вычурными перилами – уходила куда-то
вверх, а вправо и влево сворачивали коридоры. Над головой нависали огромные
затейливые люстры выше человеческого роста, но свечи в них не горели и
высоченный потолок лишь смутно угадывался – кажется, он тоже был изукрашен
выпуклыми узорами.
– Оставайтесь здесь, Арамис, – тихонько приказала
герцогиня, в полумраке сжав руку д’Артаньяна. – Я отведу гостя и скоро
вернусь…
И все четверо свернули в правый коридор, стараясь ступать
как можно тише. Д’Артаньян остался совершенно один посреди безмолвия,
мертвенно-бледного лунного света и нарезанных на ломти, как пирог у аккуратной
хозяйки, полос темноты.
Царила совершеннейшая тишина, и гасконец при всей своей
отваге ощутил себя заблудившимся ребенком – огромный древний дворец, в чьем
необозримом чреве д’Артаньян так неожиданно оказался, подавлял и пугал в
точности так, как действуют на непривычного человека дремучие леса Гаскони.
Леса эти как раз были для д’Артаньяна знакомы, словно отцовский замок, исхожены
вдоль и поперек на многие лье в светлое и темное время суток – но здесь он
чувствовал себя крохотным, заблудившимся, потерянным…
Чем дольше он ждал, тем тревожнее становилось на душе. Ему
стало представляться, что неведомая интрига раскрыта, что сюда сейчас ворвутся,
лязгая оружием, облитые трепещущим светом факелов многочисленные стражники, в
грудь ему упрутся острия алебард, и кто-то, облеченный нешуточной властью,
потребует ответа… А что мог объяснить кадет рейтаров? Чем оправдаться? Тем,
что, воспользовавшись посланным другому приглашением, проник к легкомысленной
даме… и дальше? Ну, предположим, с его светлостью послом Англии, представляющим
особу короля Карла Первого, и супругой герцога де Шеврез (по иронии судьбы
находившегося сейчас в Лондоне в качестве французского посла) обращаться будут
с некоторой почтительностью, но что касается малых мира сего, вроде того
англичанина, Констанции Бонасье и бедного беарнского дворянчика…
Потом его охватили тревоги и страхи другого рода – уже не
касавшиеся нашего, материального мира и оттого, пожалуй, еще более жуткие.
Подобно многим провинциалам, вместо образования пробавлявшимся россказнями
деревенских краснобаев, легендами и страшными сказками, д’Артаньян, признаемся,
был суеверен (впрочем, в ту эпоху это касалось и людей не в пример более
образованных). Глядя на мертвенно-белые лица статуй с пустыми слепыми
глазницами, он поневоле вспомнил беарнские предания о древних истуканах,
которые в особые ночи (например, в полнолуние, как сейчас) начинают ходить,
перемещаться, охотиться за припозднившимися путниками… Что, если вон тот
верзила, задрапированный в беломраморный плащ, с чем-то вроде пучка молний в
руке, сейчас медленно-медленно повернет к нему свою трупную рожу, уставится
бельмами, сойдет с невысокого пьедестала, неожиданно быстро метнется…
