Проклятый лунный свет играл злые шутки – в изменчивых
переливах серебристого сияния и угольно-черной мглы казалось, что белые статуи
украдкой меняют позу, пока гасконец отводит от них растерянный взгляд,
ухитряются чуть-чуть переместиться со зловещими замыслами, рельефные нимфы и
сатиры поворачивают головенки, ища невидящим взглядом чужака, и все это
языческое сборище едва слышно перешептывается меж собой, ожидая рокового часа
полуночи, когда произойдет что-то определенно жуткое…
Сейчас живая и богатая фантазия, всегда свойственная
д’Артаньяну, обернулась против своего хозяина, погружая в горячечный мир
кошмаров. Вдобавок он вспомнил о легендах, с которыми познакомился уже в
Париже, – рассказы о привидениях, порой навещающих древний Лувр. Взять хотя
бы зловещего красного человечка, с завидным постоянством бродящего ночью по
коридорам, когда французских королей ожидают скорые несчастья… Или белую даму…
Он судорожно сжал эфес шпаги, но облегчения и душевного
успокоения это не принесло. Против потустороннего мира земное оружие бессильно.
Что до духовного… Впервые в жизни д’Артаньян пожалел, что был столь нерадивым
прихожанином и не помнил ни одной молитвы, надежно отгоняющей нечистую силу и
прочие порождения тьмы. Даже "Патер ностер" он вряд ли смог бы
произнести без запинки.
"Господи, – взмолился гасконец, прижавшись спиной
к стене возле небольшой ниши. – Убереги меня от здешней чертовщины, и я,
ей-же-ей, закажу по мессе во всех парижских соборах, а в Сен-Дени – целых три.
И пожертвую на украшение алтаря аббатства Сен-Жермен де Пре золотую цепочку,
которую выиграл в кости у шевалье де Бриссака, а церкви Сен-Северен принесу в
дар сорок пистолей, выигранных в "Голове сарацина"… И никогда не буду
больше…"
Тягучий стон, раздавшийся совсем рядом! Весь облитый
холодным потом, д’Артаньян перекрестился, бормоча единственную запомнившуюся
строчку: "…да расточатся враги его…"
Как и следовало ожидать, столь ничтожные познания в святом
богословии не произвели увещевающего действия на объявившуюся совсем близко нечистую
силу – стоны продолжались, к ним примешивались некие зловещие, ни на что не
похожие звуки, словно бы жалобное оханье грешников в аду, возня и копошение,
будто в углах собирались ждущие полуночи выходцы из преисподней…
Ожидание опасности во сто крат мучительнее самой опасности,
зримой и ощутимой. Осознав это и горя желанием обрести хоть какую-то
определенность, пусть даже невероятно пугающую, д’Артаньян, крестясь, двинулся
в сторону источника неведомых звуков. Свернул направо, туда, где скрылись его спутники,
крадучись, сделал с дюжину шагов вдоль стены, в сторону непонятных звуков,
заглянул под арку дверного проема…
И облегченно вздохнул всем нутром, ощутив невероятную
слабость – и несказанное облегчение.
Существа, производившие этот шум, оказались вполне земными,
принадлежащими к тому миру, которого д’Артаньян не боялся нисколечко. Прямо в
широкой полосе белого лунного сияния, на широкой кушетке, в объятиях
верзилы-англичанина лежала прелестная Констанция Бонасье и, закинув голову,
прикрыв глаза, оскалив жемчужные зубки в гримасе наслаждения, тихо постанывала
в такт незатейливым, но размашистым колыханиям любовника, с победительной
ухмылкой заглядывавшего ей в лицо. Невольный свидетель имел все возможности
убедиться, что ножки очаровательной галантерейщицы стройны, грудь
безукоризненна, а бедра достойны не только валятеля, но и ваятеля.
"Мои поздравления, г-н Бонасье! – подумал
д’Артаньян не без зависти. – Напророчили на свою голову, знаете ли…"
И, тут же забыв вырвавшиеся сгоряча обеты вести отныне жизнь
исключительно добродетельную, подумал: а эту вот английскую ухватку надо будет
запомнить, тут они нас обскакали, еретики чертовы, мы как-то не додумались…
Надо же, выходит, и этак вот можно…
– Ну что? – хрипло спросил англичанин, нависая над
молодой женщиной. – Это будет получше ваших французских фертиков?
И д’Артаньян с крайним неудовольствием услышал вздох
Констанции:
– О, милорд… – а вслед за тем милая особа негромко
произнесла такое, что у гасконца уши заполыхали.
"Черт знает что, – подумал он сердито. –
Какое право имеют эти еретики с туманного острова валять наших красоток прямо в
королевском дворце? Каков хозяин, таков и слуга… Легко представить, что
происходит сейчас в спальне ее величества… А не вызвать ли мне его на дуэль?
Повод? Да к черту повод! Он англичанин, и этого вполне достаточно!"
Рука сама тянулась к эфесу шпаги, но д’Артаньян (за что
потом не на шутку себя зауважал) сдержался гигантским усилием воли. Устраивать
дуэль в Лувре, да еще посреди ночи, – это уже чересчур, моргнуть не
успеешь, как окажешься на Гревской площади в центре всеобщего внимания.
Конечно, это была бы небывалая честь и нешуточная слава – первый французский
дворянин, проткнувший в поединке чертова англичанина прямо в королевском
дворце, но поскольку честь и слава неминуемо сопряжены с лишением головы, стоит
взять себя в руки…
Он тихонечко отступил и вернулся на прежнее место. Негромкие
стоны и сопутствующие звуки не утихали. Д’Артаньян, сердито грызя усы,
прислонился к стене.
И вновь встрепенулся, заслышав тихие шаги. В дальнем конце
галереи показалась тихо беседовавшая парочка – дама в богатом платье и кавалер
без шпаги. Судя по некоторым наблюдениям, оба, безусловно, не принадлежали к
миру призраков, но д’Артаньяну в его положении этот факт не прибавлял радости.
Парочка направлялась прямо к нему, поглощенная друг другом, но все же не
настолько, чтобы не заметить рано или поздно меж двух беломраморных статуй
фигуру в мушкетерском плаще и шляпе, мало похожую на творение придворных
художников и скульпторов.
"Притвориться призраком, быть может? – смятенно
подумал д’Артаньян. – Пугнуть их как следует? А вдруг не поверят? А если
поверят, не поднимется ли переполох? Нет, какой из меня призрак…"
Он бесшумно сделал пару шагов вправо и укрылся в неширокой
нише, встал в дальний ее уголок, меж кушеткой и стеной. Вовремя – парочка
остановилась совсем рядом, у соседней ниши.
Мужчина вдохновенно произнес:
– Что я еще могу сказать вам, Марион? Клянусь вашей
жизнью и моей смертью, чувства мои бездонны, как океаны, и высоки, как самые
грандиозные горы…
"Хорошо поет, собака, – не без цинизма подумал
д’Артаньян. – Убедительно поет. Надо будет запомнить и ввернуть при случае
– такое всегда пригодится…"
– Ах, Арман… – отозвалась дама тоном упрямой
добродетели. – Ваши слова нежны и обжигающи, но я никак не могу решиться
изменить своему супружескому долгу…
"Ба! – подумал д’Артаньян. – Сдается мне,
красотка, ты себе просто-напросто набиваешь цену. Быть может, я и не великий
знаток женщин, но одно знаю: верная жена, ежели и захочет сохранить верность,
то не в столь высокопарных выражениях. Нет, сударыня, она гораздо проще, но
убедительнее выразится! Помню, малютка Пьеретта, даром что крестьяночка, не
колеблясь, хлопнула меня по щеке, вот по этой самой, и доходчивыми выражениями
объяснила, что сын я там сеньора или нет, а кое-какие вещи она только с
муженьком делает…"
