Зеваки, ободренные мирным завершением конфликта, вновь
сбились в плотную толпу. Кто-то громко объяснял соседям, что это сеньор де
Бутвиль, отчаянный бретёр, попытался было превзойти самого себя, но, пожалуй
что, перегнул палку…
Д’Артаньян был так озабочен и расстроен, что даже не
попытался громко внести ясность – хотя при других обстоятельствах непременно
указал бы добрым парижанам на их ошибку.
– Пойдемте, шевалье? – предложил начальник стражи
вполне мирно, видя, что пленник не сопротивляется.
– В Шатле или в Консьержери? – осведомился
д’Артаньян с недюжинным знанием вопроса.
– В Консьержери, если ваша милость не возражает. Это
гораздо ближе, а вам вряд ли есть разница… Даже наоборот, вам от Консьержери
выйдет прямая выгода. От Консьержери гораздо дальше до Гревской площади, чем от
Шатле, и когда вас поведут на плаху, полчасика дольше будете любоваться божьим
светом…
– Что меня всегда привлекало в парижской
полиции, – сказал д’Артаньян, – так это ее душевность и доброта…
Глава альгвазилов хмыкнул:
– Я-то что, ваша милость, я грубиян известный, вы еще
нашего комиссара не видели, вот где добрейшая душа, нежная, как лилия…
Покосившись на него, д’Артаньян с сомнением покачал головой:
он уже имел некоторый опыт общения с парижскими полицейскими комиссарами и
добряков среди них что-то не заметил, как ни вглядывался…
Однако вскоре, пройдя под мрачными сводами тюремного замка
Консьержери и представ перед комиссаром этого квартала, он готов был в первый
момент подумать, что исключения из правил все же возможны. За столом,
заваленным неизбежными бумагами, восседал необъятных размеров толстяк, из
судейской мантии которого можно было, пожалуй, выкроить два, а то и три одеяния
для его собратьев по профессии. Комиссар больше всего напоминал стог сена.
Гигантское чрево не позволяло ему сесть к столу вплотную, так что он
определенно не мог дотянуться до бумаг. Добродушнейшая физиономия чревоугодника
и выпивохи была отягощена тремя внушительными подбородками, а щеки едва ли не
лежали на плечах.
Глаза у толстяка оказались огромные, синие, взиравшие на
вошедшего с детским любопытством, незамутненно-ясные…
– Фракондель, голубчик мой, душенька, кого вы мне
привели? – воскликнул он с мягким укором. – Вернее, что вы мне тут
наговорили? Ну какой же это Бутвиль? Шалопайчика Бутвиля я знаю в лицо и не
теряю надежды с ним когда-нибудь свидеться, но он, прощелыга этакий, ветреник
несказанный, постоянно резвится на чужой территории… Ну да ладно, коли уж привели
этого, не уводить же его назад, не отпускать же на все четыре стороны! Еще,
чего доброго, опять возмутит тишину и спокойствие наших милых улочек безбожной
дуэлью! Уговорили, Фракондель, уговорили, плутишка! Оставляем его в нашем
уютном заведении…
– Я бы хотел объясниться… – сказал д’Артаньян,
нетерпеливо переступая.
– Хо-хо-хо! – расхохотался добрейший комиссар, так
что его щеки и многочисленные подбородки затряслись самым уморительным
образом. – Хороший вы мой, душечка, зря вы нетерпеливо этак ножкой по
казенному полу постукиваете, словно жеребчик застоялый! Вы уж эти манеры
бросьте, ласково вас прошу! Вы к нам завернули не на часок, а на всю вам
оставшуюся жизнь… хотя сколько ее там осталось, вашей незадачливой жизни…
Снимем сейчас с вас допросик, как полагается, потом придет хмурый такой дядька,
сведет вас в подвальчик, сапожки испанские вам наденет и начнет, мерзавец,
клинья вбивать, пока от косточек кашка не останется… Ну, а потом, обычным
порядком, сведут вашу милость на Гревскую площадь, душевно попросят положить
удалую головушку на чурбачок – и тот же дядька топориком вам по шейке ка-ак
ахнет! У него это хорошо получается, вы и охнуть не успеете, как душенька
отлетит! Имеем навык, знаете, вы у нас и не десятый даже, милый вы наш
дворянчик, хо-хо-хо!
– Но позвольте…
– И не просите, и не позволю, хо-хо-хо! –
заливаясь жизнерадостным смехом, воскликнул комиссар благодушно. – Ну сами
подумайте, бесценный вы мой, как нам поступать с ветрогоном вроде вас, столь
бессовестно нарушающим указы о запрете дуэлей, что вступили в строжайше
запрещенный поединок под самыми окнами Лувра! Уж не прикажете ли принести вам
из ближайшего кабаре бургундского с тушеными голубями, а то и веселых девок
кликнуть? Нет, душенька, разговор с вами будет короткий – по накатанной колее
пойдете, хе-хе-хе! Хо-хо-хо! Право слово, не дождетесь вы у нас развлечений
кроме испанского сапога, честью вам клянусь!
Жизнерадостно излагая все это, он улыбался, подмигивал, тряс
подбородками, то и дело разражаясь заливистым смехом, и глаза его при этом
оставались незамутненными. Д’Артаньян лишний раз убедился, что в данном случае
исключений из правил не бывает.
– Я, драгоценный мой, не для того сюда поставлен его
величеством, чтобы бургундским поить прощелыг вроде вас, самоцветный мой,
золотой мой, бесстыжие ваши глазыньки! Подумать только – столь юны на вид, а
уже проходите по жуткой статье "оскорбление величества"!
Д’Артаньян после знакомства с Шатле, а также тесного общения
как с полицейскими комиссарами, так и с компанией Пишегрю, нахватался кое-каких
поверхностных познаний в юриспруденции…
– Соблаговолите изъясняться точнее, господин
комиссар, – сказал он неприязненно. – Оскорбление какого величества
вы имеете в виду – божественного или земного?
[29]
Комиссар удивленно уставился на него, потом, как ни в чем не
бывало, залился хохотом:
– Однако вы и фрукт, хо-хо-хо! На вид юнец юнцом, а в
законах-то разбираетесь! Ох, не простая птичка к нам залетела, чует мое сердце,
тут одним сапожком не обойдется, нужно будет как следует порасспрашивать…
"Земного величества", ясное дело, золотой мой! Я вам покажу,
любезный, как средь бела дня безобразия нарушать и драку дуэлянтствовать, хе-хе-хе!
Я вам покажу, как своевольничать и монаршие указы ни в грош не ставить, господа
королевские мушкетеры, так-то!
Когда он произносил последние слова, в его младенчески
наивных глазах определенно полыхнула откровенная злоба и неприязнь – и
д’Артаньян, твердо решивший, что пришла пора выпутываться из этой скверной
истории, сделал для себя недвусмысленные выводы…
– Судя по выражению вашего лица и интонации, вы,
сударь, кардиналист? – деловито спросил д’Артаньян.
– Да уж позвольте, лапушка, таковым и оставаться,
хо-хо-хо! – отозвался комиссар, колыша необъятным чревом, смахивая
выступившие от беззаботного смеха крупные слезы и гримасничая. – И, как
верный слуга великого кардинала, обещаю вам, господин королевский мушкетер, что
бунтарский дух из вас мы повытрясем!
