Ничего не скажешь, смешная история: по уши влюбился в Марсию
Кресснер, а она в меня. Называется, разок сыграли утром в теннис. Везет вам,
Стэн Норрис. Тридцать шесть лет жил себе Стэн Норрис холостяком в свое
удовольствие и — на тебе — втрескался в жену короля подпольного мира.
Этот старый кот, развалившийся в шезлонге и дымящий дорогой
турецкой сигаретой, надо думать, многое разнюхал. Если не все. Я могу принять
его пари и даже выиграть — и все равно останусь с носом; а откажусь — через
пару часов буду в тюряге. И на свет Божий выйду уже в новом тысячелетии.
— Один вопрос, — сказал я.
— Я вас слушаю, мистер Норрис.
— Ответьте, глядя мне в глаза: вы не имеете обыкновения
жульничать?
Он посмотрел мне в глаза.
— Я никогда не жульничаю, мистер Норрис, — сказал он с тихим
достоинством.
— О'кей. А что мне оставалось?
Он просиял и сразу поднялся.
— Вот это разговор! Вот это я понимаю! Давайте подойдем к
балконной двери, мистер Норрис.
Мы подошли. У него был вид человека, который сотни раз
рисовал себе эту картину в своем воображении и сейчас, когда она стала
реальностью, наслаждался ею в полной мере.
— Ширина карниза двенадцать сантиметров, — произнес он
мечтательно. — Я измерял. Да, я сам стоял на нем, разумеется, держась за
перила. Видите чугунное ограждение — когда вы опуститесь на руках, оно вам
окажется по грудь. Ограждение кончится — держаться, сами понимаете, будет не за
что. Придется двигаться на ощупь, стараясь не терять равновесия.
Вдруг мой взгляд приковал один предмет за оконным стеклом… я
почувствовал, как у меня стынет в жилах кровь. Это был анемометр, или ветромер.
Небоскреб находился рядом с озером, а квартира Кресснера — под крышей
небоскреба, открытой всем ветрам, поскольку все соседние здания были ниже. Этот
ветер вопьется в тело ледяными иглами. Столбик анемометра показывал десять
метров в секунду, но при первом же сильном порыве столбик подскочит до двадцати
пяти, прежде чем опустится до прежней отметки.
— Я вижу, вас заинтересовал ветромер, — обрадовался
Кресснер. — Вообще-то здесь дует еще не так сильно, преобладающий ветер — с
противоположной стороны. И вечер сегодня довольно тихий. В это время тут иногда
такой ветрище поднимается, все восемьдесят пять будет… чувствуешь, как тебя
покачивает. Точно на корабле. А сейчас, можно сказать, штиль, да и тепло не по
сезону, видите?
Следуя за его пальцем, я разглядел световое табло на
небоскребе слева, где размещался банк. Семь градусов тепла. На таком ветру
ощущения будут как при нуле.
— У вас есть что-нибудь теплое? — спросил я. На мне был
легкий пиджак.
— Боюсь, что нет. — Электронное табло на здании банка
переключилось на время: 8. 32. — Вы бы поторопились, мистер Норрис, а то я
должен дать команду, что мы приступаем к третьему этапу нашего плана. Тони
мальчик хороший, но ему не всегда хватает выдержки. Вы понимаете, о чем я?
Я понимал. Уж куда понятнее. Я подумал о Марсии, о том, что
мы с ней вырвемся из щупальцев Кресснера, имея при себе приличные деньги для начала,
и, толкнув раздвижную стеклянную дверь, шагнул на балкон. Было холодно и
влажно; дул ветер, и волосы залепляли глаза.
— Желаю вам приятно провести вечер, — раздался за спиной
голос Кресснера, но мне уже было не до него. Я подошел к перилам, вниз я не
смотрел. Пока. Я начал глубоко вдыхать воздух.
Это не какое-нибудь там специальное упражнение, а что-то
вроде самогипноза. С каждым выдохом голова очищается от посторонних мыслей, и
вот ты уже думаешь лишь об одном — о предстоящей игре. Вдох-выдох — и я забыл о
пачках банкнот. Вдох-выдох — и я забыл о Кресснере. С Марсией оказалось
потруднее — она стояла у меня перед глазами и просила не делать глупостей, не
играть с Кресснером по его правилам, потому что даже если он жульничает, он,
как всегда, наверняка подстраховался. Я ее не слушал. Не до этого мне было. Это
не то пари, когда в случае проигрыша ты идешь покупать несколько кружек пива
под аккомпанемент дружеских шуточек; тут тебя будут долго собирать в совок от
одного угла Дикман-стрит до другого.
Когда я посчитал, что уже достаточно владею собой, я глянул
вниз.
Отвесная стена небоскреба напоминала гладкую поверхность
меловой скалы. Машины Ha стоянке походили на миниатюрные модели, какие можно
купить в сувенирном киоске. Сновавшие взад-вперед автомобили превратились в
лучики света. Если отсюда навернуться, успеешь не только осознать, что с тобой
происходит, но и увидеть, как стремительно надвигается на тебя земля и ветер
раздувает одежду. И еще хватит времени на долгий, долгий крик. А когда наконец
грохнешься об асфальт, раздастся такой звук, будто раскололся перезрелый арбуз.
Неудивительно, что у того типа очко сыграло. Правда, ему
грозили какие-то шесть месяцев. Передо мной же разворачивалась перспектива в
мрачную клеточку и без Марсии, шутка сказать, на сорок лет.
Мой взгляд упал на карниз. Двенадцать сантиметров… а на вид
им больше пяти никак не дашь. Хорошо еще, что здание сравнительно новое — по
крайней мере карниз не рухнет. Может быть.
Я перелез через перила и осторожно опустился на руках, пока
не почувствовал под собой карниз. Каблуки висели в воздухе. Пол балкона
приходился мне на уровне груди, сквозь ажурную решетку просматривалась шикарная
квартира Кресснера. Сам он стоял по ту сторону порога с дымящеюся сигаретой в
зубах и следил за каждым моим движением, как какой-нибудь ученый за поведением
подопытной морской свинки после только что сделанной инъекции.
— Звоните, — сказал я, держась за решетку.
— Что?
— Звоните Тони. Иначе я не двинусь с места.
Он отошел от двери — вот она, гостиная, такая теплая, уютная
и безопасная — он поднял трубку. И что? Из-за этого ветра я все равно ничего не
мог расслышать. Он положил трубку и снова появился в дверях.
— Исполнено, мистер Норрис.
— Так-то оно лучше.
— Счастливого пути, мистер Норрис. До скорого свидания… если
оно состоится.
А теперь к делу. Я позволил себе в последний раз подумать о
Марсии, о ее светло-каштановых волосах, и больших серых глазах, и изящной
фигурке, а затем как бы отключился. И вниз я больше не смотрел. А то лишний раз
заглянешь в эту бездну, и руки-ноги отнимутся. Или перестоишь и замерзнешь, а
тогда можно просто оступиться или даже сознание потерять от страха. Сейчас
главное — мысленно видеть карниз. Сейчас все внимание на одно — шажок правой,
шажок левой.
Я двинулся вправо, держась, пока возможно, за решетку. Мне
придется, это ясно, предельно напрячь сухожилия ног, которые я развил теннисом.
С учетом того, что пятки у меня свисают с карниза, на носки выпадает двойная
нагрузка.
