— Вот то, что нам нужно, — сказал он вслух. Вики хранила
молчание.
Он остановил машину возле гриль-бара.
— Ты куда? — встревоженно спросила она, стоило ему открыть
дверцу.
— Узнаю, где все. Видишь, табличка: «Открыто».
— Я здесь одна не останусь.
— А кто тебе мешает идти со мной?
Она выбралась из машины. Он разглядел ее лицо землистого
цвета и вдруг почувствовал к ней жалость. Жалость, которая не нужна ни ему, ни ей.
— Ты не слышишь, да? — спросила Вики, когда они поравнялись.
— Чего я не слышу? — не понял он.
— Пустоты... Ни машин. Ни людей. Ни тракторов. Пустота. И
тут же где-то неподалеку прокатился заливистый детский смех.
— Я слышу, что там дети, — сказал он. — А ты нет?
Она нахмурилась.
Он открыл дверь в бар и сразу почувствовал себя в сухой
парилке. Пол покрыт слоем пыли. Глянец на хромированных поверхностях разных
агрегатов потускнел. Не крутились деревянные лопасти вентиляторов под потолком.
Пустые столики. Пустые табуреты за стойкой. Обращало на себя внимание разбитое
зеркало и... в первую секунду он не понял, в чем дело. Все пивные краны были
сорваны и разложены на стойке наподобие странных сувениров для гостей.
В голосе Вики зазвучали нотки наигранной веселости, легко
переходящей в истерику:
— Ну, что же ты, узнавай. «Извините, сэр, вы не скажете,
где...»
— Помолчи, — бросил он вяло, без прежней уверенности. Свет
здесь казался каким-то пыльным, пробиваясь сквозь огромные, давно не мытые
окна. И снова у него возникло ощущение, что за ним наблюдают, и он вспомнил про
труп в машине и пронзительный детский смех. В голове закрутилось: скрытый от
постороннего взора... скрытый от постороннего взора... Он скользнул взглядом по
пожелтевшим ценникам на стойке: чисбургер 35 ц., пирог из ревеня 25 ц., наше
фирменное блюдо мясо в горшочке 80 ц.
«Интересно, когда я последний раз видел в баре такие цены»,
— подумал он.
Вики словно услышала его мысли:
— Ты посмотри! — она показывала на настенный календарь. И с
хриплым смешком добавила: — Это все было приготовлено двенадцать лет назад,
приятного аппетита!
Он приблизился к календарю. На картинке были изображены два
мальчика, купающиеся в пруду, и смышленая собачонка, уносящая в зубах их
одежду. Под картиной надпись: ВЫ ЛОМАЕТЕ СТАРУЮ МЕБЕЛЬ, А МЫ ЕЕ ЧИНИМ, НЕ
УПУСТИТЕ СВОЕГО ШАНСА. И месяц: август 1964-го.
— Ничего не понимаю, — голос у него дрогнул, — но в одном я
уверен: если мы...
— Уверен! — вскинулась Вики. — Он уверен! Вот оно, твое
слабое место, Берт. Ты всю жизнь уверен!
Он вышел из бара, и она за ним.
— А сейчас ты куда?
— В муниципальный центр.
— Берт, ну почему ты такой упрямый! Видишь же, тут что-то не
то, так неужели трудно признать это?
— Я не упрямый. Просто я хочу поскорей избавиться от того,
что лежит в багажнике.
На улице его как-то по-новому озадачили полнейшая тишина и
запахи удобрений. Когда можно сорвать молодой початок, намазать его маслом,
круто посолить и запустить в него крепкие зубы, кто обращает внимание на
запахи? Солнце, дождь, унавоженная земля — все воспринимается как бесплатное
приложение. Он вырос в сельской местности, на севере штата Нью-Йорк, и еще не
забыл душистый запах свежего навоза. Да, конечно, бывают запахи поизысканнее,
но когда ранней весной, под вечер, с недавно вспаханной земли принесет ветром
знакомые ароматы, столько, бывало, всего нахлынет. Со всей отчетливостью вдруг
поймешь, что зима отошла безвозвратно, что еще месяц-другой, и с грохотом
захлопнутся двери школы, и дети, как горошины из стручка, выскочат навстречу
лету. В его памяти этот запах был неотторжим от других, вполне изысканных:
тимофеевки, клевера, шток-розы, кизила.
Чем они тут удобряют землю, подумал он. Странный запах.
Сладкий до тошноты. Так пахнет смерть. Как бывший санитар вьетнамской войны, он
понимал в этом толк.
Вики уже сидела в машине, держа перед собой кукурузное
распятие и разглядывая его в каком-то оцепенении. Это не понравилось Берту.
— Положи его, Христа ради, — сказал он.
— Нет, — отрезала она, не поднимая головы. — У тебя свои
игры, у меня свои.
Он завел мотор и поехал дальше. У перекрестка раскачивался
на ветру бездействующий светофор. Слева обнаружилась опрятная белая церквушка.
Трава вокруг скошена, дорожка обсажена цветами. Берт затормозил.
— Почему ты остановился? — тотчас спросила она.
— Загляну в церковь. Кажется, это единственное место в
городе, которое не выглядит так, словно отсюда ушли лет десять назад. Табличка,
видишь?
Она присмотрелась. Из аккуратно вырезанных белых букв,
прикрытых стеклом, было сложено: ГРОЗЕН И МИЛОСТИВ ТОТ, КТО ОБХОДИТ РЯДЫ. Ниже
стояла дата, 24 июля 1976 года — прошлое воскресенье.
— Тот, кто обходит ряды, — вслух прочел Берт, глуша мотор.
— Одно из девяти тысяч имен Господа Бога, запатентованных в
штате Небраска. Ты со мной?
Она даже не улыбнулась его шутке.
— Я останусь в машине.
— Вольному воля.
— Я зареклась ходить в церковь, с тех пор как уехала от
родителей... тем более в эту. Видеть не хочу ни эту церковь, ни этот городишко.
Меня уже колотит, уедем отсюда!
— Я на минуту.
— Учти, Берт, у меня свои ключи. Если через пять минут ты не
вернешься, я уезжаю, и делай тут все, что тебе заблагорассудится.
— Э, мадам, не горячитесь...
— Именно так я и поступлю. Если, конечно, ты не вздумаешь
отнять у меня ключи силой, как обыкновенный бандит. Впрочем, ты, кажется, и на
такое способен.
— Но ты полагаешь, что до этого не дойдет.
— Полагаю, что нет.
Ее сумочка лежала между ними на сиденье. Он быстро схватил
ее. Вики вскрикнула и потянулась к ремешку, но сумочка уже была вне
досягаемости. Чтобы долго не рыться среди вещей, он просто перевернул ее,
посыпались салфеточки, косметика, разменная мелочь, квитанции из магазинов, и
среди всего этого блеснула связка ключей. Вики попыталась схватить ее первой,
но он снова оказался проворней и спрятал ее в карман.
— Ты не имеешь права, — всхлипнула она. — Отдай.
