— Энди умер в феврале, — резко нарушил он молчание. — Риты
дома не было. Ей позвонил отец и сказал, что ее мать находится в критическом
состоянии. Рита уехала в тот же вечер. Критическое состояние продлилось ни
много ни мало два месяца. Днем, когда меня не было дома, за Энди присматривала
женщина, добрая душа. А ночью я уже сам.
Биллингс облизнул губы.
— Малыша я укладывал в нашей спальне. Забавно. Ему было два
года, и Рита меня как-то спросила, не хочу ли я перенести его кровать в другую
спальню. Вычитала у Спока или у кого-то из этой компании, что детям вредно
спать в одной комнате с родителями. Из-за секса и всякого такого. Не знаю,
лично мы этим занимались, когда он засыпал. И вообще, честно вам скажу, не
хотелось мне убирать его от нас. Страшно было… после Денни и Шерли.
— Но вы его убрали? — полуутвердительно спросил Хпрпер.
— Да, — Биллингс выдавил из себя виноватую жалкую улыбку. —
Убрал.
И снова мучительное молчание.
— Я был вынужден! — взорвался он. — Вы слышите меня,
вынужден! Когда Рита уехала, оно… оно осмелело. Начало… Нет, вы мне не
поверите. Однажды ночью все двери в доме вдруг открылись настеж. В другой раз,
утром, я обнаружил цепочку грязных следов на полу, между чуланом и входной
дверью. Паркет выпачкан илом, зеркала разбиты… и эти звуки… звуки…
Он запустил пятерню в свою поредевшую шевелюру.
— Под утро проснешься — как будто только часы тикают, а
вслушаешься — крадется! Но не бесшумно, а так, чтобы его слышали! Точно лапами
— легко так по дереву. А ты лежишь… и с открытыми глазами-то страшно — еще, не
дай Бог, увидишь, и закрывать боязно — сейчас как ударит тебя хохотом и гнилью…
и за шею тебя скользкими своими щупальцами…
Биллингс, белый как полотно, пытался совладать с дрожью.
— Я вынужден был убрать малыша от нас. Я знал, что оно
окажется тут как тут, ведь Энди слабейший. Так все и вышло. Среди ночи он
закричал, и когда я, собрав все свое мужество, перешагнул порог его спальни,
Энди, стоя в кровати, повторял: «Бука… Бука… хочу к папе…»
Голос Биллингса сорвался на детский фальцет. Он весь словно
съежился на кушетке.
— Но я не мог его забрать в нашу спальню. Не мог, поймите вы
это… А через час крик повторился, но уже какой-то сдавленный. Я сразу кинулся
на этот крик, уже ни о чем не думая. Когда я ворвался в спальню, ОНО трясло
моего мальчика, словно терьер какую-нибудь тряпку… трясло, пока у Энди не
хрустнули шейные позвонки…
— А вы?
— А я бросился бежать, — бесцветным неживым голосом отвечал
Биллингс. — Прямиком в ночное кафе. Вот что значит — душа в пятки ушла. Шесть
чашек кофе, одну за другой. А затем уж отправился домой. Светало. Первым делом
я вызвал полицию. Когда мы вошли в спальню, мальчик лежал на полу, в ушке
запеклась капля крови. Дверь в чулан была приоткрыта на ладонь.
Он умолк. Доктор Харпер взглянул на циферблат, прошло
пятьдесят минут.
— Запишитесь на прием у сестры, — сказал доктор. — Вам
придется походить ко мне. Вторник и четверг вас устраивают?
— Я пришел рассказать историю, больше ничего. Думал
облегчить душу. Знаете, полиции я тогда соврал. Он у нас, говорю, уже выпадал
из кроватки… и они это проглотили. А что им, интересно, оставалось? Картина
обычная. Сколько таких несчастных случаев. А вот Рита догадалась. Уж не знаю
как… но она… догадалась…
Он прикрыл глаза ладонью и заплакал.
— Мистер Биллингс, нам предстоит долгий разговор, — сказал
доктор Харпер после небольшой паузы — Надеюсь, я помогу вам освободиться, хотя
бы частично, от чувства вины, которое гнетет вас. Но для этого вы сами должны
хотеть освободиться.
— А вы думаете, я не хочу? — Билингс убрал ладонь. В красных
слезящихся глазах стояла мольба.
— Пока я в этом не уверен, — осторожно сказал Харпер. —
Итак, вторник и четверг?
После некоторого молчания Биллингс недовольно проворчал:
— Психиатры чертовы. Ладно, будь по вашему.
— Тогда запишитесь у приемной сестры, мистер Биллингс. Желаю
вам удачного дня.
Биллингс хмыкнул и вышел из кабинета, даже не оглянувшись.
Сестры за столом не оказалось. Аккуратная табличка извещала:
ВЕРНУСЬ ЧЕРЕЗ МИНУТУ.
Биллингс снова заглянул в кабинет.
— Доктор, если приемная сестра…
Никого.
Только дверь в чулан приоткрыта на ладонь.
— Чудненько, — донесся оттуда приглушенный голос. Можно было
подумать, что у говорившего рот набит водорослями. — Чудненько.
Биллингс прилип к полу, чувствуя, как между ног расползается
теплое влажное пятно.
Дверь чулана открылась.
— Чудненько, — повторил Бука, вылезая на свет.
В зеленоватых пальцах утопленника он держал маску доктора
Харпера.
Человек, который любил цветы
Ранним майским вечером 1963 года вверх по третьей авеню
Нью-Йорка быстро шагал молодой человек. Одну руку он держал в кармане. Воздух
был очень мягким и свежим. Начинало смеркаться. Цвет неба медленно изменялся от
голубого к нежно-фиолетовому. Это был как раз один из тех городских вечеров, за
которые некоторые люди так любят город. Люди, выходящие в вечер из кафе,
ресторанов и магазинов или просто стоящие у их дверей, блаженно улыбались.
Какая-то старая леди, вышедшая из бакалеи с двумя огромными сумками, приветливо
улыбнулась молодому человеку:
— Эй, красавчик!
Тот тоже ответил ей полуулыбкой и лениво вскинул приветствии
свободную руку.
ОНА ПРОВОДИЛА ЕГО УМИЛЬНЫМ ВЗГЛЯДОМ И ПОДУМАЛА: «СТРАШНО
ВЛЮБЛЕН В КОГО-НИБУДЬ, НЕ ИНАЧЕ».
Он действительно именно так и выглядел. На нем был светлый
серый костюм, узкий галстук немного ослаблен, а верхняя пуговица рубашки
расстегнута. Темные волосы коротко и аккуратно подстрижены. Светло-голубые
глаза были глазами очень порядочного человека. В лице его не было ничего
примечательного, но в тот мягкий весенний вечер, в мае 1963 года на Третьей
авеню в Нью-Йорке, он действительно БЫЛ красавчиком, и пожилая женщина поймала
себя на том, что ностальгически вспоминает собственную молодость, и подумала о
том, что весной красив каждый, кто торопится на свидание, кого ожидает приятный
обед или ужин вдвоем, а потом, может быть, и танцы. Весна, пожалуй,
единственное время года, когда ностальгия не в тягость, и она была очень
довольна тем, что поприветствовала этого милого юношу и что он махнул ей в
ответ рукой.
