Обратно в пещеры!
Рисовать картины углям. Это Бог луны, это дерево. Это
охотник, сокрушающий «мака».
Не получится. Слишком большая часть мира заасфальтирована.
Даже детские площадки. Что же касается болот, то есть танки, вездеходы,
платформы на воздушной подушке, оснащенные лазерами, мазерами, тепловыми радарами.
И малу-помалу они изменят мир, как им того хочется.
Я вижу нескончаемые колонны самосвалов, заваливающие песком
кефенокские болота, бульдозеры, превращающие национальные парки и девственные
земли в плоскую укатанную равнину. Чтобы грузовики ехали себе и ехали.
Но они машины. Какие бы изменения не произошли в них, даже
если они и обрели массовое сознание, функции воспроизводства себе подобных они
лишены начисто. И через пятьдесят или шестьдесят лет они превратятся в груды
ржавого металла, в неподвижные мишени, в которые свободные люди будут бросать
камни.
Но, закрыв глаза, я вижу сборочные конвейеры Детройта,
Диарборна, Янгстоуна и Макинака, новые грузовики, которые собирают рабочие. И
вкалывают они не от звонка до звонка, а пока не упадут замертво. Но к конвейеру
тут же встают другие.
Повар-раздатчик уже еле таскает ноги. Он тоже в возрасте.
Пора будить девушку.
Два самолета, оставляя серебряные инверсионные хвосты, летят
у темнеющего восточного горизонта.
Если бы я мог поверить, что в креслах пилотов сидят люди.
Мартовский выползень
Я прочел эти два слова в сегодняшней утренней газете, и как
же во мне сразу все всколыхнулось. Это случилось восемь лет назад, почти день в
день. В разгар событий я увидел себя в программе общенационального телевидения
— в информационном выпуске Уолтера Кронкайта. Мое лицо всего лишь мелькнуло в
толпе за спиной ведущего репортаж, но предки все равно меня углядели. Тут же
раздался междугородный звонок. Отца интересовало положение дел в моей
трактовке; в его тоне слышались наигранная беспечность и мужская
доверительность. Мать хотела одного: чтобы я немедленно приехал. Мне этого
совсем не хотелось. Я был заинтригован.
Заинтригован этой весенней хмарью с густыми туманами и тенью
хладнокровного убийцы, незримо блуждавшего под покровом тумана восемь лет
назад. Тенью Мартовского Выползня.
В Новой Англии про такую весну говорят «молочный кисель»,
так уж повелось с незапамятных времен. Случается она раз в десять лет. Что
касается событий той памятной весны в коледже Нью-Шарон Тичерз, то если они и
были связаны с определенным циклом, высчитать его пока еще никому не удалось.
Оттепель пришла в Нью-Шарон 16 марта 1968 года, положив
конец самой суровой зиме за последние двадцать лет. Безостановочно шел дождь, и
запахи моря разносились за десятки миль от атлантического побережья. Потекли
сугробы, кое-где достигавшие метра, дорожки кампуса превратились в сплошную
кашу. Скульптуры из снега, простоявшие два месяца после зимней ярмарки, начали
оседать и расползаться. Потекли слезы у карикатурного Линдона Джонсона,
вылепленного перед входом в студунческое общежитие. Голубка возле Прашнер Холла
растеряла свои ледяные перышки, и уже тут и там уныло проглядывал каркас.
Ночью опустился туман и пополз по узким улицам и
автострадам. Похожий на сигаретный дым, он накрыл торговые ряды, низко стелился
по речке, в нем утонул небольшой мост и пушки времен Гражданской войны, — одни
сосны торчали, словно кто-то тыкал в небо пальцами. Все казалось чуть
смещенным, странным, немного сказочным. Беспечный посетитель студенческой
столовой, выходя на улицу из ярко освещенного зала с его сутолокой и
надрывающимися музыкальными автоматами и ожидая увидеть морозное звездное небо,
неожиданно попадал в безмолвие туманов, в котором можно было расслышать только
собственные шаги и пенье воды по допотопным желобам. Того гляди, мимо тебя
прошмыгнет какой-нибудь голем или тролль, а обернешься — и вместо столовки у
тебя за спиной тисовые рощи да болотца с поднимающимися испарениями, или
магический круг друидов, или северное сияние.
В тот год музыкальные автоматы играли «Грустную любовь», и
«Хей, Джуд» (снова и снова), и «Ярмарку в Скарборо».
Вечером, в десять минут восьмого, студент-первокурсник Джон
Данси, возвращаясь в общежитие, с криком выронил все свои книжки, наткнувшись
на труп в тихом уголке автостоянки перед отделением зоологии; это была девушка
с перерезанным горлом и с таким блеском в глазах, словно минуту назад она
отпустила самую удачную шутку в своей жизни. Данси, чьей специальностью была
педагогика, а факультативом — устная речь, начал кричать и долго не мог
остановиться.
Следующий день выдался ненастным и угрюмым. На уроках всех
одолевали одни и те же вопросы: кто? почему? когда поймают? И особенно
интригующий: ты ее знал?
Да, мы встречались в художественных мастерских.
Да, друг моего соседа в общаге встречался с ней в прошлом
семестре.
Да, она как-то попросила у меня прикурить. Мы сидели за
соседними столиками.
Да, мы с ней…
Да… да… еще бы!
Не было студента, который бы не знал Гейл Керман с отделения
изобразительного искусства. При хорошей фигурке она носила «стариковские» очки.
У мужского населения она пользовалась успехом, но девочки, жившие с нею в одной
комнате, ненавидели ее. Она редко назначала свидания, хотя другой такой шлюшки
не было во всем колледже. Она была некрасивая, но обаятельная. С легким
характером, но немногословная и скупая на улыбки. В ее послужном списке были
лейкемия и аборт. Ко всему прочему, она оказалась лесбиянкой, и ее зарезал
парень, с которым у нее был роман. Семнадцатого марта, когда Нью-Шарон утонул в
«киселе с молоком», Гейл Керман стала местной знаменитостью.
Вскоре появились полдюжины полицейских машин и почти все
припарковались перед входом в Джудит Франклин Холл, где жила Керман. Когда я
проходил мимо, меня остановили и попросили предьявить студенчиское
удостоверение. У меня хватило ума показать то, на которое я сфотографировался
без клыков вампира.
— При тебе нож есть? — расставил силки полицейский.
— Вы насчет Гейл Керман? — спросил я, после того как
объяснил ему, что если у меня и есть смертоносное оружие, так это брелок
«заячья лапка».
— А почему ты спросил? — тут же набросился он на меня.
В результате я опоздал в класс на пять минут.
Весна растеклась «молочным киселем», и в тот вечер никто не
рискнул пройтись в одиночку по кампусу — полуреальному, полуфантастическому.
Снова подполз туман, густой и вкрадчивый, принеся с собой запахи моря.
Я уже два битых часа вымучивал работу о Джоне Мильтоне,
когда около девяти вечера в комнату общаги ворвался мой сосед с криком:
