— Его поймали! Сам слышал в столовке.
— От кого?
— Я его не знаю. Короче, это сделал ее дружок. Карл Амалара.
Я откинулся на спинку стула, одновременно со вздохом
облегчения и разочарования. Такое имя от фонаря не назовут. Итак еще одно
гнусное преступление на почве ревности.
— Вот и отлично, — сказал я.
Он ушел раззванивать новость по всей общаге. Я перечитал
свои рассуждения о Мильтоне, ничего не понял, порвал работу и начал заново.
На следующий день газеты поместили фотографию Амалары —
весьма выигрышную, могли бы найти и похуже, — сделанную, видимо, по случаю
окончания школы: такой грустный мальчик, смуглое лицо, темные глаза, на носу
следы от оспин. Амалара пока не признался, но слишком много фактов говорило
против него. Последний месяц он и Гейл Керман часто ссорились, а неделю назад
вообще разорвали отношения. Сосед Амалары сказал, что тот ходил «какой-то
подавленный». В сундучке под кроватью полиция обнаружила семидюймовый охотничий
нож из магазина «Л. Л. Бинза», а также карточку убитой, изрезанную ножницами.
Рядом с фотографией Амалары газеты поместили снимок Гейл
Керман — весьма неважный: по виду скромненькая блондиночка в очках и рядом с
ней собака. Блондинка щурилась и кривила губы в вымученной улыбке. Одна ее рука
лежала на голове собаки. Все казалось убедительным. Должно было казаться
убедительным.
Ночью снова подобрался туман — даже не по-кошачьи, а скорее
по-пластунски. Я решил пройтись. Болела голова, и я вышел подышать свежим
воздухом; пахло промозглой весенней сыростью, перед которой неохотно отступал
снег, обнажая стариковские проплешины прошлогодней травы.
Эта ночь врезалась мне в память, как одна из самых
прекрасных. Под нимбами фонарей прохожие — шепчущиеся тени — напоминали идущих
в обнимку влюбленных. Талый снег играл и пел, играл и пел в водостоках, и в
песне чудились голоса моря, ушедшего от берегов.
Я бродил почти до полуночи, пока весь не вымок, по ветвистым
дорожкам, среди теней и приглушенных шагов. Кто поручится, что мне не
встретилась тень того, о ком вскоре заговорят как о Мартовском Выползне? Я,
например, не поручусь: лица надежно скрывал туман.
Утром меня разбудил шум в холле. Я высунулся, наспех
приглаживая волосы обеими руками и пытаясь пошевелить языком, который, как
гусеница, прилип к небу. Я хотел спросить, кого там еще к нам зачислили, но мой
вопрос опередили.
— Новая жертва, — крикнул кто-то, бледный от возбуждения. —
Так что его выпустили.
— Кого?
— Амалару! — радостно сказал второй. — Когда это случилось,
Амалара сидел в кутузке.
— Что случилось-то? — терпеливо спрашивал я. Ничего, говорил
я себе, разберемся. Сейчас все станет на свои места.
— Этот тип убил ночью новую жертву. И теперь ищут, куда он
ее дел.
— Кого? Жертву?
Передо мной опять качнулось чье-то бледное лицо:
— Голову! Он ее обезглавил!
Колледж Нью-Шарон и сегодня не из больших, а тогда был еще
меньше — о таких заведениях специалисты по связям с общественностью говорят
«студенческая коммуна». Это и была коммуна, во всяком случае восемь лет назад:
при встрече все кивали друг другу, хотя могли ни разу словом не перекинуться.
Кивая той же Гейл Керман, ты понимал, что где-то ты наверняка ее видел.
Другое дело Энн Брэй; тут гадать не приходилось. Годом
раньше она заняла второе место в конкурсе «Мис Новая Англия»: она там потрясно
вертела зажженный с двух сторон жезл под мелодию «Ты рассмотри меня получше». С
серым веществом у нее тоже был полный порядок — редактор студенческого
еженедельника (вернее сказать, газетного листка, в основном заполненного
политическими карикатурами и выпендрежными письмами), участник драматического
кружка и президент местного отделения Национальной женской организации. На первом
курсе, когда я был совсем еще молодой и горячий, я как-то раз передал в ее
газетку материал на колонку, а ее саму попросил о свидании — и получил сразу
два отказа.
И вот сейчас она мертвая… хуже, чем мертвая.
Утром, по дороге на занятия, я кивал своим знакомым или
бросал «привет» с какой-то особой старательностью, словно хотел этим сгладить
бесцеремонность, с какой я их в упор разглядывал. А они, в свою очередь, меня.
Среди нас был черный человек. Черный, как массивные пушки времен Гражданской войны,
то и дело обволакиваемые туманом. Мы вглядывались друг другу в лицо, ища эту
самую черноту.
На этот раз арестов не последовало. Полицейские машины, как
голубые жуки, круглосуточно ползали в тумане по студенческому городку с
восемнадцатого по двадцатое, и свет фар тыкался во все углы и закоулки.
Администрация ввела комендантский час — 21. 00. Влюбленная парочка, имевшая
глупость обниматься в рощице, что за Домом выпускников, угодила в участок, где
ее промурыжили три часа.
Двадцатого прозвучала ложная тревога, после того, как на той
же стоянке, где была убита Гейл Керман, обнаружили парня в бессознательном
состоянии. Совершенно потерявший голову участковый полицейский, даже не пощупав
пульс, положил тело на заднее сиденье, прикрыл лицо местной топографической
картой и, врубив сирену, погнал машину через вымерший кампус в ближайшую
больницу. Вой стоял такой, будто сонмище ведьм летело на шабаш. На полдороге
покойник сел и тупо спросил: «Где я, а?» С полицейским едва не случился
родимчик, чудом в кювет не угодил. Тот, кого он принял за покойника, оказался
первокурсником Доналдом Моррисом. Два дня тот пролежал с тяжелым гриппом —
кажется, гонконгским, хотя могу и ошибаться, — а тут потащился в столовку за
супом и жареными хлебцами и на тебе, хлопнулся в обморок.
А ростепель продолжалась. Люди собирались кучками, причем
кучки эти быстро распадались и так же быстро возникали. Невозможно было слишком
долго видеть одни и те же лица — в голове начинали крутиться нехорошие мысли.
Слухи распространялись со скоростью света. Кто-то видел уважаемого
профессора-историка возле моста и он якобы то рыдал, то хохотал, как безумный.
Кто-то слышал, что Гейл Керман перед смертью написала кровью два пророческих
слова на стоянке возле отделения зоологии. А еще говорили, что это ритуальные
убийства с политической окраской и совершены они якобы экстремистом, бывшим
членом организации «Студенты за демократическое общество», в знак протеста
против войны во Вьетнаме. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота. В
Нью-Шароне эсдэовцев было семь душ. Одна такая акция, и от местной организации
мокрого бы места не осталось. Из этой «утки» родились совсем уже зловещие
слухи, которые распространялись здешними правыми. Короче, в течение сумасшедшей
ростепельной недели мы все только тем и занимались, что высматривали повсюду
экстремистов.
