Репортеры, кидавшиеся из одной крайности в другую, дружно
игнорировали очевидную схожесть почерка нашего убийцы с действиями знаменитого
Джека Потрошителя, предпочитая искать аналогии в далеком 1819 году. Энн Брэй
была найдена на раскисшей земле, однако не было никаких следов — ни
нападавшего, ни жертвы. Бойкий журналист из Нью-Гэмпшира, явно питавший
слабость к мистике, окрестил убийцу Мартовским Выползнем в честь
небезызвестного доктора Джона Хокинса из Бристоля, прикончившего пятерых своих
жен различными аптекарскими инструментами. Отчасти, наверное, из-за отсутствия
на мокрой земле каких бы то ни было следов эта кличка сразу закрепилась за
убийцей.
Двадцать первого зарядил дождь. Торговые ряды в виде каре и
сам внутренний дворик превратились в стоячее болото. Полиция объявила, что
сокращает количество патрульных машин вдвое, зато внедряет переодетых
детективов, мужчин и женщин.
Студенческая газета вышла с резкой, хотя и не совсем внятной
редакционной статьей. Смысл ее сводился к тому, что из-за этого маскарада с
ряжеными полицейскими, изображающими из себя студентов, невозможно будет
отличить чужака-преступника от подставных фигур.
Вместе с сумерками снова опустилась туманная мгла и не
спеша, словно бы в раздумьи, поползла по улочкам, накрывая дома один за другим.
Вся такая легкая, бесплотная и при этом неумолимая, зловещая. В том, что
Мартовский Выползень был мужчина, никто не сомневался, а его сообщницей была
эта мгла — женщина… такое у меня было ощущение. Наш маленький колледж словно
угодил ненароком в пылкие объятия двух безумцев, чье брачное ложе было освящено
кровью. Я сидел, курил, смотрел, как вспыхивают огни в сгущающихся сумерках, и
задавался вопросом: «Все ли на этом закончилось?» В комнату вошел мой сосед и
тихо прикрыл за собой дверь.
— Скоро пойдет снег, — сказал он.
Я обернулся.
— Что, объявили по радио прогноз?
— Нет, — сказал он. — Тут прогноз не нужен. Про весенний
«молочный кисель» слышал?
— Вроде слышал, — сказал я. — В детстве. Это что-то из
лексикона наших бабушек.
Он стоял рядом, глядя в окно на подступающую тьму.
— Бабье лето не каждый год бывает, — сказал он, — а такая
весна вообще редкость. В здешних краях настоящее бабье лето — в три года раз. А
такое — раз в десять лет. Это же ложная весна, обманная… точно так же, как
бабье лето — обманное лето. Моя бабка говорила: «После этого „молочного киселя“
жди возврата зимы. Чем дольше эта ростепель, тем сильнее обрушится снежная
буря».
— Сказки, — сказал я. — Неужели ты в это веришь? — Я
заглянул ему в глаза. — И все равно как-то не по себе. Тебе тоже?
Он ободряюще улыбнулся и стянул одну сигаретку из раскрытой
пачки, лежавшей на подоконнике.
— Я подозреваю всех, кроме нас с тобой, — сказал он, и
улыбка его как-то съежилась. — Бывает, что и тебя подозреваю. Ну что, сыграем в
клубе на бильярде? Даю тебе фору — десять шаров.
— На следующей неделе у нас контрольная по тригонометрии.
Как бы не схлопотать жирный «неуд» и пару ласковых впридачу.
Он ушел, а я еще долго глядел в окно. А когда я открыл книгу
и стал понемногу врубаться, мысленно я был там, среди блуждающих вечерних
теней, там, где вступал в свои права главный призрак.
В эту ночь была убита Адель Паркинс. Шесть полицейских машин
и семнадцать агентов в штатском, в том числе восемь девушек из самого Бостона,
с виду обычные студентки, — вот такими силами патрулировался кампус. И все
равно Мартовский Выползень прикончил новую жертву, безошибочно выбрав ее среди
«своих». И ложная, обманная весна была его пособницей, его подстрекательницей.
Он убил новую жертву и оставил за рулем ее «доджа» модели 1964 года, где ее
утром и нашли… не всю… что-то лежало на заднем сиденье, а что-то в багажнике.
На ветровом стекле кровью было нацарапано (нет, это уже не слухи): ХА! ХА!
Городок охватила легкая паника. Адель Паркинс мы как бы
знали и не знали. Неприметная, задерганная женщина, которая гнула спину в
студенческой столовке в вечернюю смену, когда прожорливая шатия-братия по пути
из библиотеки опустошает подносы с гамбургерами. Ее последние дни — имеются в
виду рабочие — были сравнительно легкими: комендантский час строго соблюдался,
и после девяти вечера в столовую заглядывали только голодные полицейские и
ночные сторожа, повеселевшие с тех пор, как охранять им стало, в сущности,
нечего.
Я начинаю закругляться. Полиция, которую прижали к стене и
которая стала такая же нервная, как мы все, арестовала безобидного гомика,
выпускника отделения социологии, некоего Хэнсона Грэя только потому, что он
«толком не помнил», где ночевал три или четыре раза. Ему предъявили обвинение,
назначили судебные слушания и… отпустили восвояси в родной Нью-Гэмпшир, после
того как в последнюю ночь этой безумной весны была убита Марша Курран в районе
торговых рядов.
Почему она оказалась на улице одна, навсегда останется
загадкой. В этой миловидной толстушке было что-то трогательно-беззащитное. Она
снимала городскую квартиру с еще тремя подружками. На территорию кампуса она прошмыгнула
легко и бесшумно — точно сам Мартовский Выползень. Что привело ее сюда? Как
знать, может быть, инстинкт, погнавший ее на улицу, сидел в ней также глубоко и
подчинял ее себе так же властно, как и инстинкт ее убийцы. Может быть, этот
инстинкт гнал ее навстречу одной-единственной гибельной страсти, чтобы она
могла обручиться навек с этой ночью, и теплым туманом, и запахом моря, и
холодным лезвием ножа.
Это случилось двадцать третьего. А двадцать четвертого
президент колледжа объявил, что весенние каникулы начинаются неделей раньше, и
мы разбежались, как испуганные овцы перед грозой, оставив вымерший кампус в
распоряжение суетливых полицейских и озабоченного инспектора.
Я был с машиной и прихватил с собой еще шестерых. Они наспех
побросали свои пожитки, и мы умчались. Особой радости от езды никто не получил.
Неприятно думать, что твой сосед может быть Мартовским Выползнем.
В эту ночь столбик термометра упал сразу на пятнадцать
градусов, и на Новую Англию с воем обрушился северный ветер: началось со
слякоти, а закончилось снежными сугробами. Раскидывая их потом лопатой, кое-кто
из старичков, как водится, заработал инфаркт. И вдруг, как по мановению
волшебной палочки, наступил апрель. Теплые грозы, звездные ночи.
Бог его знает, откуда взялось название «молочный кисель», но
эта короткая пора — нехорошая, обманная, и случается она раз в десять лет.
Вместе с туманом покинул городок и Мартовский Выползень. К началу июня кампус
уже жил протестами против наборов в армию и сидячей забастовкой перед офисом
известного производителя напалма, который набирал рабсилу. В июне о Мартовском
Выползне уже никто не вспоминал — по крайней мере вслух. Подозреваю, однако,
что многие снова и снова перебирали в памяти недавние события с тайной надеждой
обнаружить на поверхности метафизического яйца, сводящей с ума своей идеальной
гладкостью, хоть одну трещину, которая бы навела на разгадку всей этой истории.
