Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг на
него наваливается сильный панический страх, как если бы он УЖЕ дал ей эти
пилюли. Немного придя в себя, он снова спрашивает, не хочет ли она покурить.
— Пожалуй, — отвечает она. — Главное, чтобы доктор не узнал.
А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне будет немного лучше.
Он достает из пакета, принесенного им, пачку «Кул»,
прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между указательным и
средним пальцами ее левой руки. Она с большим трудом подносит ее к губам и
делает слабую затяжку. Он забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.
— Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын держит
для меня сигарету, потому что сама я не в состоянии это сделать.
— Не будем об этом, мама. Мне не трудно. Она снова
затягивается и не выпускает фильтр из губ так долго, что он начинает беспокоится
— не навредил ли он ей сигаретой. Глаза ее закрыты.
— Мама?
Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенно
отсутствующий.
— Джонни…
— Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?
— Нет. Как долго ты уже здесь?
— Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.
— Хм-м-м-м-м…
Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает из
палаты, думая при этом: «Я хочу поговорить с этим доктором. Черт побери, я
должен увидеть доктора, который сделал это!»
Входя в лифт, он подумал, что словом «доктор» называют уже
почему-то любого человека, который достиг любого, пусть даже самого ничтожного
уровня в своей профессии, о том, что доктора слишком часто бывают очень жестоки
и объясняют это каким-то мистическим и доступным только им уровнем гуманности.
Но «Я не думаю, что она протянет очень долго», — говорит он своему брату этим
вечером. Брат живет в Андровере, В семидесяти милях к западу. В клинику он
приезжает только раз или два в неделю.
— Но, по крайней мере, ей уже не так больно? — спрашивает
Кев.
— Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд. Пилюли
лежат в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не слышит их разговора. Он
вытаскивает коробочку из кармана и рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку.
Коробочку с пилюлями, которую он стащил из пустого дома его матери. Из дома, в
котором когда-то очень давно, когда они были еще маленькими мальчишками, они
жили все вместе с бабушкой и с дедушкой.
— Ну, значит ей лучше.
Для Кева всегда все «лучше», как будто все в мире неуклонно
движется к какой-то великой светлой вершине. Младший брат никогда не разделял
такого его оптимизма.
— Она парализована.
— Разве это так важно теперь?
— Конечно ВАЖНО, черт побери! — взрывается он, думая о ее
ногах под полосатой больничной простыней.
— Джон, она умирает.
— ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!
Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас по
кругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей вроде платы за телефон. Но
главное не в этом. Главное в том, что она пока еще не умерла. Она лежит сейчас
в палате № 312 с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не спит,
к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И скоро, по словам доктора,
предстанет перед Всевышним. Но прощание с жизнью будет для нее очень
мучительным. Доктор — высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородой
ростом наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к матери они
стояли около кровати, и она начала вдруг засыпать, доктор, мягко взяв его за
локоть и выведя из палаты в коридор, сказал:
— Видите ли, при такой операции, как кортотомия, некоторое
уменьшение моторной функции неизбежно. У вашей матери это уменьшение получилось
очень значительным, но она может немного двигать сейчас левой рукой. Думаю,
через две-четыре недели сможет двигать и правой.
— Сможет она ходить?
Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода, поднявшись,
приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки. Этим он почему-то вдруг напомнил
Джонни Элгернона Суинберна. Понятно почему: все в этом человеке было прямой
противоположностью бедному Суинберну.
— Думаю, что нет. По крайней мере это очень маловероятно. Вы
должны быть готовы к этому.
— Она будет прикована к постели до конца жизни?
— Скорее всего — да.
Он начинает чувствовать восхищение этим человеком, но
почему-то вперемешку с недоверием. Какое-то странное, двоякое чувство. Ему то
кажется, что этот человек на редкость добр, то, что он непередаваемо жесток.
— Как долго она сможет прожить так?
— Трудно сказать. Опухоль блокирует сейчас одну ее почку.
Вторая действует нормально. Но когда опухоль распространится и на нее — она
заснет.
— Уремическая кома?
— Да, но не совсем так. Термин «уремия» употребляется обычно
лишь в узком кругу медицинских специалистов. Для простых людей, не очень близко
знакомых с медициной, все выглядит несколько проще.
Но Джонни прекрасно знает, что такое «уремия» — его бабушка
умерла от того же самого, хотя у нее и не было рака. Ее почки просто
практически перестали функционировать, и она впала в глубокую кому. Как-то в
послеобеденное время, как всегда в своей кровати, она просто тихо умерла во
сне. Джонни был первым, кто заподозрил, что это не просто коматозный сон, когда
старики спят с открытым ртом. На ее щеках не успели высохнуть следы от двух
маленьких слезинок, а она уже была мертва. Ее беззубый полуоткрытый рот и
старчески сморщенные потрескавшиеся губы вызвали у него тошнотворную ассоциацию
со сгнившим и ссохшимся помидором, завалившимся недели две назад за какой-нибудь
кухонный шкаф и оставшийся там незамеченным до тех пор, пока не начал вонять.
Он поднес ей ко рту маленькое круглое зеркальце и терпеливо подержал его там
минуту. Увидев, что на зеркальце не появилось ни малейших признаков
запотевания, он позвал мать,
— Она говорит, что ее все еще мучают боли. И сильный зуд.
Доктор важно наклонил голову вбок, напомнив ему на этот раз
Виктора де Грута.
— Ей КАЖЕТСЯ, что ей больно. Это мнимые боли. На самом деле
никаких болевых ощущений она не испытывает. Вот почему так важен фактор
времени. Ваша мать практически не в состоянии исчислять время секундами,
минутами или часами. Она просто не чувствует его. Грубо говоря, для нее это то
же самое, что дни, недели и месяца.
До него, наконец, с большим трудом доходит смысл того, о чем
говорит этот высокий широкоплечий человек с бородой, и это пугает его. Где-то в
отдалении тихо звенит какой-то звонок. Доктор не перестает говорить, желая
закончить начатую мысль, однако этот звонок — сигнал того, что ему надо куда-то
идти.
