Он выходит из палаты и, быстро дойдя до питьевого
фонтанчика, жадно припадает к нему губами. Над фонтанчиком висит зеркало и,
выпрямившись, он пристально и долго смотрит в него на свой язык.
С замиранием сердца он возвращается в палату и видит, что
она уже спит. Руки беспомощно разбросаны по простыне. Вены на них пульсируют то
сильно, то едва заметно и очень неритмично. Он целует ее в лоб. Ее веки слабо
вздрагивают, но не открываются. Все… Остановить это уже невозможно. Он
чувствует, как на него наваливается какая-то прострация — ему ни хорошо, ни .
плохо. Ему все равно.
Он выходит из палаты на ватных ногах и пытается
сосредоточится на чем-нибудь постороннем. Все равно, на чем — лишь бы на
чем-нибудь другом. Бесполезное занятие. Он снова возвращается в палату и
выливает себе за шиворот почти полный стакан воды. Холодная вода немного
приводит его в чувство, и вдруг его осеняет — ведь он только что чуть не выдал
себя с головой. Он достает из кошелька коробочку с пилюлями и прижимает ее и
пузырек к ее почти уже безжизненным пальцам, чтобы на них остались их
отпечатки. Затем, аккуратно придерживая их уголком простыни, снова возвращает
их в кошелек, а кошелек на тумбочку. Проделав это, он быстро, не оборачиваясь,
выходит из палаты.
Возвратившись домой, он автоматически усаживается в кресло,
даже не разувшись, и включает телевизор, но совершенно не воспринимает того,
что там показывают. В мозгу болезненно пульсирует только одна мысль: «Как жаль,
что я не поцеловал ее еще хотя бы один раз…» Совершенно забыв о пиве в
холодильнике, он вливает в себя стакан за стаканом холодную воду и ждет звонка
из клиники.
На посошок
В четверть одиннадцатого, когда Херб Тукландер уже собрался
закрывать свое заведение, в «Тукис бар», что находится в северной части
Фолмаута, ввалился мужчина в дорогом пальто и с белым, как мел, лицом. Дело
было десятого января, когда народ в большинстве своем только учится жить по
правилам, нарушенным в Новый год, а за окном дул сильнейший северо-западный
ветер. Шесть дюймов снега намело еще до наступления темноты, и снегопад только
усиливался. Дважды Билли Ларриби проехал мимо нас на грейдере, расчищая дорогу,
второй раз Туки вынес ему пива, из милосердия, как говаривала моя матушка, и,
Господь знает, в свое время этого пива она выпила сколько надо. Билли сказал
ему, что чистится только главное шоссе, а боковые улицы до утра закрыты для
проезда. Радио в Портленде предсказывает, что толщина снежного покрова
увеличится еще на фут, а скорость ветра усилится до сорока миль в час.
В баре мы с Туки сидели вдвоем, слушая завывания ветра да
вглядываясь в языки пламени в камине. «Давай на посошок, Бут, — говорит Туки. —
Пора закрываться».
Он налил мне, потом себе, тут открылась дверь и вошел этот
незнакомец, обсыпанный снегом, словно сахарной пудрой. Ветер тут же полез в бар
снежным языком.
— Закрывайте дверь! — орет на него Туки. — Или вас
воспитывали в сарае?
Никогда я не видел более перепуганного человека. Он напомнил
мне лошадь, которая весь день ела крапиву. Он вытаращился на Туки, пробормотал:
«Моя жена… моя дочь…» — и повалился на пол.
— Святой Иосиф, — говорит Туки. — Закрой дверь, Бут, ладно?
Я подошел и закрыл дверь, борясь с ледяным ветром. Туки
опустился на колено рядом с мужчиной, приподнял голову, похлопал по щекам. Тут
я увидел, что выглядит парень паршиво. Лицо уже покраснело, на нет появились
серые пятна. А тот, кто пережил в Мэне все зимы с тех самых пор, когда
президентом был Вудро Вильсон (это я о себе), знает, что эти серые пятна —
верный признак обморожения.
— Отключился, — прокомментировал Туки. — Принеси-ка бренди.
Я взял с полки бутылку, вернулся. Туки расстегнул парню
пальто. Он чуть оклемался: глаза приоткрылись, он что-то забормотал, но очень
уж тихо.
— Налей чуток.
— Чуток? — переспрашиваю я.
— Бренди — чистый динамит, — отвечает он. — А ему и так
сегодня досталось.
Я плеснул бренди в стопку, посмотрел на Туки. Тот кивнул.
— Лей прямо в горло.
Я вылил. Реакция последовала незамедлительно. Мужчина
задрожал всем телом, закашлялся. Лицо покраснело еще больше. Глаза широко
раскрылись. Я обеспокоился, но Туки усадил его, как большого ребенка, стукнул
по спине.
Мужчина попытался выблевать бренди, Туки стукнул его снова.
— Нельзя. Продукт дорогой.
Мужчина все кашлял, но уже не так натужно. Тут я смог
приглядеться к нему. Судя по всему, из большого города, откуда-то к югу от
Бостона. Перчатки дорогие, но тонкие, так что на руках наверняка серые пятна, и
ему еще повезет, если он не потеряет палец-другой. Пальто дорогое, это точно,
триста долларов, никак не меньше. И сапожки, едва доходящие до щиколоток. Я
подумал, а не отморозил ли он мизинцы.
— Полегчало, — просипел он.
— Вот и хорошо, — кивнул Туки. — Можете подойти к огню?
— Моя жена и дочь… Они там… Мы попали в буран.
— Да я уж понял, что они не сидят дома перед телевизором, —
ответил Туки. — Вы расскажете нам обо всем у камина. Помогай, Бут.
Он со стоном поднялся, рот перекосило от боли. Вновь я
подумал, а не отморозил ли он ноги. Оставалось только гадать, что чувствовал
Господь, создавая идиотов из Нью-Йорка, которые пытаются пересекать южную часть
Мэна наперекор северо-восточным буранам. Оставалось только надеяться, что его
жена и маленькая дочь одеты теплее, чем он.
Мы довели его до камина и усадили в кресло-качалку, в
которой всегда сидела миссис Туки, пока не представилась в 1974 году. Именно
стараниями миссис Туки этот бар получил известность. О нем писали «Даун ист»,
«Санди телеграф» и даже в воскресном приложении «Бостон глоуб». Действительно
«Тукис бар» скорее тянул на таверну, с паркетным полом, баром из клена,
тяжелыми потолочными балками, большим каменным камином. После статьи в «Даун
ист» миссис Туки хотела дать бару новое название, «Тукис инн» или «Тукис рест»,
действительно, они лучше соответствовали интерьеру, но я предпочитаю старое —
»Тукис бар». Одно дело — потакать вкусам туристов, наводняющих летом наш штат,
и другое — работать зимой, когда обслуживаешь только соседей. А частенько
случалось, что зимние вечера мы, я и Туки, коротали вдвоем, пили виски с
содовой или пиво. Моя Виктория умерла в 1973, и, кроме как к Туки пойти мне
было некуда: здесь голоса заглушали тиканье часов, отмеряющих мне жизнь, даже
два голоса, мой и Туки. Но едва ли я приходил бы сюда, измени Туки название
своего заведения на какое-нибудь «Тукис рест». Глупость, конечно, но, тем нее
менее, правда.
Мы усадили парня перед огнем и он задрожал еще сильнее.
Обхватил колени руками, зубы стучали, из носа потекло. Я думаю, он начал
осознавать, что не выжил бы, проведи на улице еще пятнадцать минут. И убил бы
его не снег, а пронизывающий ветер, выдувающий из тела все тепло.
