Но такого рода мысли не шли мне на ум, когда я направлялся к банкирскому дому Браун и Кo. Голова моя была занята другим, и я с бьющимся сердцем невольно все ускорял и ускорял шаг.
До банка было довольно далеко, и я мог на досуге взвесить все возможности. Если письмо и перевод прибыли, я сразу же получу деньги, и, как я полагал, сумму достаточно крупную, чтобы выкупить свою невесту-невольницу. Ну, а если нет, что тогда? Ссудит ли меня Браун деньгами? И каждый раз на этот вопрос отвечало тревожное биение сердца. Положительный или отрицательный ответ означал для меня жизнь или смерть.
И все-таки я был почти уверен, что Браун меня выручит. Неужели широко улыбающееся лицо добродушного Джона Буля (24) вдруг омрачится и я услышу суровый отказ? Я не мог себе этого представить. Слишком многое зависело от его ответа. И потом, он ведь может не сомневаться, что деньги будут возвращены ему не далее как через несколько дней, даже, возможно, через несколько часов. Нет, он не откажет! Что значит для него, человека, ворочающего миллионами, ссуда в пятьсот фунтов! Он, конечно, не откажет. Не может отказать.
Переступая порог дома, хозяин которого ворочал миллионами, я был исполнен самых радужных надежд, а уходил от него с горьким разочарованием. Письмо еще не прибыло, и Браун отказал.
Я был молод и неопытен и не знал ни корыстного расчета, ни холодной учтивости делового мира. Что банкиру моя неотложная нужда? Что ему мои горячие просьбы? Открой я ему, почему и для какой цели мне понадобились деньги, это ничего бы не изменило. Он отказал бы мне с той же холодной улыбкой, даже если бы от его ответа зависела моя жизнь.
Стоит ли передавать во всех подробностях наш разговор? Он был достаточно краток. Мне с вежливой улыбкой сообщили, что письмо еще не получено. А когда я заикнулся о займе, со мной не стали церемониться. Добродушная улыбка мигом сошла с кирпичной физиономии Брауна. «Нет, так дела не делаются. К сожалению, ничем не могу помочь». И это все! По его тону я понял, что беседа окончена. Я мог бы умолять. Мог бы открыть ему, для чего мне нужны деньги, но лицо Брауна не располагало к откровенности. Впрочем, это и к лучшему. Браун только посмеялся бы над моей сердечной тайной, и сегодня же весь город смаковал бы за чашкой чая забавную историю.
Но, так или иначе, письмо не пришло, и Браун отказался ссудить меня нужной суммой.
Надежды мои рухнули, и я с отчаянием в душе поспешил обратно в отель.
Глава LIII. ЭЖЕН Д'ОТВИЛЬ
Весь остаток дня я потратил на розыски Авроры. Но мне ничего не удалось узнать о ней, даже приехала ли она в город.
Я заглянул в бараки, где временно поместили негров, но там Авроры тоже не оказалось. Ее либо еще не привезли, либо устроили в другом месте. Никто ее не видел, никто о ней ничего не знал.
Разочарованный и усталый от бесплодной беготни по раскаленным и пыльным улицам, я возвратился в свой отель.
Я ждал вечера. Ждал Эжена д'Отвиля — так звали моего нового знакомого.
Этот молодой человек меня сильно заинтересовал. Наша короткая встреча пробудила во мне удивительное чувство доверия. Он доказал мне свое дружеское расположение и поразил знанием жизни. Несмотря на свою молодость, он представлялся мне человеком необыкновенно проницательным. И мне почему-то казалось, что он придет мне на помощь. Не было ничего удивительного в том, что он так молод и вместе с тем многоопытен: американцы рано развиваются, особенно уроженцы Нового Орлеана. В пятнадцать лет креол — уже взрослый мужчина. И, конечно, д'Отвиль — по-видимому, мой сверстник — знал жизнь неизмеримо лучше, чем знал ее я, чья юность прошла в стенах старинного колледжа.
Тайное предчувствие подсказывало мне, что он хочет и может мне помочь. Как? — спросите вы. — Ссудив мне нужную сумму?
Нет! У меня сложилось впечатление, что у него самого совсем нет или очень мало денег — слишком мало, чтобы выручить меня. Иначе на мой вопрос, где найти его в Новом Орлеане, он не дал бы такого ответа. Что-то в его интонации говорило мне, что он остался не только без средств, но даже без крова. Может быть, это уволенный клерк, решил я, или бедный художник. Одет он, правда, хорошо, даже изысканно, но одежда ровно ничего не значит, тем более на пароходах, курсирующих по Миссисипи.
Итак, я нисколько не обольщался на его счет, и все же, как это ни странно, мне казалось, что он может выручить меня. И мне не терпелось сделать его поверенным своей тайны — тайны своей любви, своих мучений.
Быть может, не только это побуждало меня открыться ему.
Тот, кто сам испытал горе, знает, какое облегчение приносит искреннее слово участия. Дружеское участие целительно и сладко. Как бальзам, смягчает душевную боль добрый совет друга.
Слишком долго таил я свою печаль и теперь жаждал излить кому-нибудь душу. Кто в чужой стране разделит горе иностранца? Я не посмел ничего сказать даже доброму Рейгарту. Кроме самой Авроры, одной только Эжени, бедной Эжени была известна моя тайна. Но лучше бы она не знала ее!
Теперь я решил облегчить свое сердце, доверившись юному Эжену, — какое странное совпадение! Может быть, беседа с ним хоть немного утешит меня, хоть немного облегчит мое сердце.
Я ждал вечера. Вечером обещал он прийти. Ждал с нетерпением, не сводя глаз со стрелки часов и негодуя на маятник, неторопливо отбивающий секунды.
Д'Отвиль не обманул меня. Наконец он пришел, Я услышал его серебристый голос… вот и он сам передо мной.
Когда он вошел в комнату, меня снова поразили его печальный вид, бледность и сходство с кем-то, кого я знал раньше.
В комнате было душно и жарко. Лето медлило уходить. Я предложил прогуляться. Беседовать можно и на открытом воздухе, а ярко сиявшая луна осветит нам путь.
Когда мы выходили из отеля, я протянул своему гостю портсигар. Но он отказался от сигары, заявив, что не курит.
«Удивительно! — подумал я. — Креолы все, как правило, заядлые курильщики. Еще одна странность в характере моего нового приятеля!»
Мы прошли пo рю Рояль и свернули по Кэнел-стрит в сторону болота. Потом пересекли рю де Рампар и вскоре очутились за чертой города.
Впереди показались какие-то строения, но не дома — во всяком случае, не жилища живых. Бесчисленные купола с крестами, разбитые колонны, белевшие в свете луны памятники свидетельствовали о том, что перед нами город мертвых. Это было знаменитое новоорлеанское кладбище, то самое кладбище, где покойников-бедняков топят в жидкой грязи, а богатеев — что, впрочем, вряд ли лучше — провяливают в горячем песке.
Ворота были отворены. Мрачная торжественность этого места манила меня, она гармонировала с моим настроением. Спутник мой не возражал, и мы вошли.
Долго бродили мы среди могильных плит, статуй, памятников, миниатюрных часовенок, колонн, обелисков, саркофагов, высеченных из белоснежного мрамора, огибали свеженасыпанные холмики, говорившие о недавней утрате и недавнем горе, и старые могилы, украшенные свежими цветами — символ не увядшей еще любви и привязанности, — и наконец уселись на замшелую могильную плиту, над которой печально раскачивала длинные свои ветви вавилонская ива.
