И вдруг вся кровь хлынула ему в голову и сердце его бешено забилось: он узнал в этом белом силуэте, который сначала принял за крестьянку, прелестную Марион Уэд.
Он круто остановил коня и, сняв шляпу, склонился в почтительном поклоне.
– Мисс Марион! – вымолвил он с радостным изумлением.
На минуту оба смутились. Но это замешательство продолжалось недолго. Генри Голтспер был уже не юноша, он перешагнул за третий десяток. Марион тоже была не девочка. Чувство, захватившее обоих, было не пустой игрой воображения или детским увлечением. С его стороны это была любовь вполне зрелого мужчины, а со стороны Марион – глубокое чувство к мужественному и благородному человеку, достойному любви, чья романтическая внешность говорила ей о его подвигах, о славном прошлом, к человеку, который казался ей героем.
Это была первая любовь Марион – она никогда не испытывала подобного чувства. А для Голтспера это, наверно, была его последняя любовь в жизни, что может быть сильнее такой любви, когда сердце уже отреклось от всех надежд!
Молоденькой девушке не полагалось начинать разговор, а Голтспер был так ошеломлен этим неожиданным счастьем, что не в силах был вымолвить ни слова. Но, видя, что она остановилась и стоит, глядя на него, он сделал над собой усилие и положил конец неловкому молчанию.
– Простите, я помешал вашей прогулке! – сказал он. – Но, признаюсь, я мечтал о возможности поговорить с вами. Это злосчастное происшествие вчера, которое, кажется, разыгралось на ваших глазах, помешало мне подойти к вам еще раз. И я только сейчас думал о том, что вот сегодня мне опять не посчастливилось, как вдруг вы появились! Я надеюсь, мисс Уэд, вы не сердитесь на меня, что я вас задерживаю?
– О, конечно нет! – ответила Марион, удивленная, а может быть, и разочарованная его невозмутимо-спокойным тоном. – Ведь вы, кажется, были у моего отца?
– Да, – отвечал Голтспер, в свою очередь огорченный этим равнодушным вопросом.
– Я надеюсь, сэр, – участливо спросила Марион, – вы не были ранены на вчерашнем поединке?
– Благодарю вас, мисс Марион! Нет, я не был ранен... если не считать...
– Чего, сэр? – спросила Марион с тревогой.
– Если не считать того, что я напрасно искал прелестные глаза, которые приветствовали бы мою скромную победу.
– Если мои глаза меня не обманули, вам не на что жаловаться. Она была там, и она не только приветствовала вас, но даже пыталась вас увенчать цветами. Это понятно: вы обнажили шпагу, защищая ее!
– Ах, вы вот о чем! – отвечал Голтспер, по-видимому, только сейчас в первый раз вспомнив об этих цветах. – Вы говорите об этой крестьянской девушке, которая изображала девицу Марианну? Да, она действительно поднесла мне букет цветов. Но она напрасно считает себя так сильно обязанной мне. Я сделал вызов не столько для того, чтобы вступиться за нее, сколько для того, чтобы проучить нахала. По правде говоря, я совсем забыл об этих цветах.
– Вот как! – вскричала Марион, вспыхнув от радости, но в то же время стараясь ее скрыть. – Вот как вы принимаете благодарность! Мне кажется, сэр, вам следовало бы больше ценить ее.
– Это зависит от того, заслужена она или нет, – возразил кавалер, несколько озадаченный ее словами. – Я лично считаю, что я не имею никаких прав на благодарность этой девушки. Поведение капитана кирасиров было оскорблением, вызовом для всех, кто там был. И если вы уж хотите знать всю правду, признаюсь вам, что, принимая этот вызов, поднял перчатку от имени всех.
Марион покосилась на маленькую перчатку на шляпе Голтспера. Ей показалось, что он как-то особенно подчеркнул эти иносказательные слова «поднял перчатку». Но как только она подумала об этом, она сейчас же опустила глаза, словно боясь выдать свои мысли.
И опять наступило молчание. Оба не знали, что сказать, и ни у кого не поворачивался язык говорить о ничего не значащих вещах.
Марион вспомнила, с чего начала разговор, и ей очень хотелось спросить Голтспера, что означали его слова, но Голтспер, словно угадав ее мысли, заговорил сам.
– Да, – сказал он, – бывают случаи, когда человек вовсе не заслуживает благодарности, если он и поступил честно. Ну вот, например, если кто-нибудь найдет потерянную вещь и возвратит ее владельцу не сразу, а спустя некоторое время и с большой неохотой...
С этими словами Голтспер поднял руку к перчатке на своей шляпе.
Марион не знала, радоваться ей или огорчаться. Она была так смущена, что промолчала.
Голтспер продолжал, поясняя:
– Ведь счастливец, который нашел, не имеет права на найденную вещь, ее нужно возвратить. Это простая честность и вряд ли заслуживает благодарности. Вот я, например, поднял эту хорошенькую перчатку, и, хотя желал бы оставить ее себе как воспоминание об одной из счастливейших минут моей жизни, я чувствую, что, по всем правилам порядочности и честности, должен вернуть ее настоящему владельцу, если только этот владелец, узнав, как я дорожу ей, не согласится оставить ее мне.
Голтспер низко наклонился с седла и, затаив дыхание, ждал ответа.
– Оставьте ее себе! – сказала Марион, робко улыбнувшись и даже не пытаясь делать вид, что она не понимает. – Оставьте ее себе, сэр, если вам так хочется! – И, испугавшись, что она так легко сдалась, немножко наивно добавила: – Мне она уже больше все равно не пригодится – я потеряла вторую.
Услышав это, Генри Голтспер, только что обрадованный ее согласием, снова стал мучиться неизвестностью и сомнениями.
«Значит, она не нужна ей, – думал он, повторяя ее слова. – Если она только поэтому мне ее дарит, тогда она не имеет для меня никакой цены».
Его охватило чувство горечи. Он был почти готов вернуть по принадлежности этот сомнительный дар.
– Может быть, – нерешительно сказал он, – я прогневил вас тем, что так долго держал ее без вашего разрешения, а еще больше тем, что носил ее на своей шляпе? За первую вину я прошу прощения на том основании, что у меня не было возможности ее вернуть. Что касается второй – боюсь, что у меня нет оправданий. И я могу только умолять о прощении, потому что меня побудила к этому безумная надежда – чувство, которое следует считать безнадежным, потому что оно слишком самонадеянно.
С какой радостью слушала Марион это горестное признание! Она почувствовала в нем голос любви, она узнала его.
– Как могу я сердиться на то, что вы держали мою перчатку и носили ее! отвечала она, с трудом сдерживая свою радость и ласково улыбаясь Голтсперу. – Что касается первого, вы не могли поступить иначе; вторым я могу быть только польщена. То, что вы так дорожите женским сувениром, сэр, не может оскорбить женщину.
Сувенир! Значит, это предназначалось для него!
При этой невысказанной мысли лицо Голтспера снова засветилось надеждой.
– Я больше не в силах мучиться сомнениями, – прошептал он, – я должен объясниться с ней!.. Марион Уэд!
