— У кондитера счет не меньше, чем на тысячу франков, — продолжала Фелисите сладким голоском, — у виноторговца, пожалуй, вдвое больше… А потом еще мясник, булочник, зеленщик…
Пьер был вне себя. Фелисите доконала его:
— Я уже не говорю о десяти тысячах франков, которые ты дал на оружие.
— Я… я… я… — заикался он. — Меня обманули, меня обобрали! Этот дурак Сикардо подвел меня. Он клялся, что Наполеон победит. Я думал, что даю в долг. Но я заставлю этого старого болвана вернуть мне деньги.
— Ни гроша тебе не вернут, — заявила жена, пожимая плечами. — Мы пострадали от войны — вот и все. Но когда мы со всеми расплатимся, у нас не останется даже на хлеб. Хорошенькое дело, нечего сказать! Вот увидишь, нам с тобой еще не миновать перебраться в какую-нибудь лачугу в старом квартале.
Последняя фраза прозвучала зловеще, как погребальный звон. Пьер представил себе лачугу в старом квартале, о которой говорила жена. Так, значит, ему суждено умереть на жалком одре, ему, который всю жизнь стремился к легкому, приятному существованию. Напрасно ограбил он мать, напрасно участвовал в самых грязных интригах, Напрасно лгал в течение стольких лет. Империя не даст ему расплатиться с долгами, та самая Империя, которая одна могла спасти его от разорения. Он выпрыгнул из постели в одной рубашке и закричал:
— Нет, лучше возьмусь за ружье! Пусть мятежники убьют меня!
— Ну что ж, — спокойно ответила Фелисите, — это ты можешь легко сделать завтра или послезавтра, — ведь республиканцы совсем близко. Конечно, это неплохой выход из положения.
Пьер так и обмер. Ему показалось, что его окатили ведром ледяной воды. Он грузно улегся и, очутившись под теплым одеялом, разрыдался. Этот толстяк часто плакал тихими, обильными слезами, которые непроизвольно текли у него из глаз. Началась неизбежная реакция: приступ гнева завершился усталостью, детскими жалобами. Фелисите, ожидавшая кризиса, радовалась, глядя, какой он вялый, опустошенный, приниженный. Она продолжала хранить упорное молчание, разыгрывая безнадежность и покорность судьбе. Оба долго молчали; ее безмолвие, ее глубоко подавленный вид привели Пьера в полное отчаяние.
— Скажи хоть что-нибудь! — умолял он. — Придумаем вместе. Неужели так-таки нет никакого выхода?
— Никакого, ты же знаешь, — ответила она. — Ты сам только что обрисовал наше положение. Нам неоткуда ждать помощи, даже дети — и те нас покинули.
— Ну, так бежим… Хочешь, уйдем из Плассана ночью, хоть сейчас…
— Бежать! Мой бедный друг, но в таком случае мы завтра же сделаемся притчей во языцех всего города. Ты, должно быть, забыл, что сам приказал запереть ворота.
Пьер напрягал последние силы. Он долго ломал голову, потом, окончательно побежденный, прошептал умоляюще:
— Прошу тебя, придумай что-нибудь; ведь ты еще ничего не сказала.
Фелисите подняла голову, притворяясь удивленной, и проговорила с жестом полного бессилия:
— Да ведь я круглая дура в этих делах. Ты сам тысячу раз мне твердил, что я ничего не смыслю в политике.
Муж молчал в замешательстве, опустив глаза. Она продолжала без тени упрека в голосе:
— Ты ведь не находил нужным посвящать меня в своя дела. Я ничего не знаю, я даже ничего не могу тебе посоветовать… Впрочем, ты, пожалуй, и прав… женщины — народ болтливый; куда лучше, когда мужчины сами обделывают свои дела.
Она говорила с такой тонкой иронией, что муж даже не почувствовал в ее словах жестокой насмешки. Он стал горько раскаиваться. И внезапно он признался ей во всем. Он рассказал о письмах Эжена, изложил свои планы, объяснил все свое поведение, многословно, как человек, проверяющий собственную совесть, умоляющий о спасении. Он то и дело прерывал себя, спрашивая: «А как бы ты поступила на моем месте» или: «Ведь я был прав? Я не мог поступить иначе!» Фелисите не удостаивала его даже кивка. Она слушала с суровым бесстрастием судьи. Но в глубине души она была в восторге: наконец-то этот толстый хитрец попался в ее сети! Она играла им, как кошка комком бумаги, а он сам протягивал руки, чтобы она надела на них кандалы.
— Постой, — сказал он, быстро спрыгивая с кровати, — я сейчас прочту тебе письма Эжена. Тогда ты лучше поймешь положение дел.
Она напрасно старалась удержать его за рубашку. Он разложил письма на ночном столике, лег в постель и начал читать ей вслух целые страницы, заставляя и ее пробегать глазами иные письма. Она сдерживала улыбку, ей становилось его жаль…
— Ну, что? — робко спросил он, окончив чтение. — Теперь ты все знаешь; ты не видишь никакого выхода из положения?
Она продолжала молчать. Казалось, она погрузилась в глубокое раздумье.
— Ты умная женщина, — сказал Пьер, чтобы польстить ей. — Напрасно я скрывал все это от тебя, признаю свою ошибку…
— Не будем об этом говорить, — отвечала она. — По-моему, если бы у тебя хватило смелости…
И видя, что он жадно на нее смотрит, она остановилась и добавила, улыбаясь:
— А ты обещаешь, что больше не будешь ничего от меня скрывать? Ничего не станешь делать, не посоветовавшись со мной?
Он дал клятву, он соглашался на самые суровые условия. Тогда Фелисите тоже улеглась в постель; она продрогла и легла рядом с ним, чтобы согреться. Потом шепотом, как будто их могли подслушать, она подробно изложила ему план кампании. По ее мнению, необходимо, чтобы паника окончательно овладела городом, а Пьер должен сохранять геройский вид среди потрясенных обывателей. У нее тайное предчувствие, что повстанцы еще далеко. Все равно, рано или поздно, партия порядка восторжествует, и Ругоны будут вознаграждены. После роли спасителя недурно будет выступить в роли жертвы. Фелисите мастерски играла роль, говорила так убедительно, что муж, сперва удивленный простотой ее замысла, основанного на риске, в конце концов уверовал в ее гениальную тактику, обещал следовать ей и проявить все мужество, ему доступное.
— И не забывай, что это я тебя спасаю, — вкрадчиво шептала старуха. — Смотри, и ты будь со мной поласковей.
Они поцеловались, пожелали друг другу спокойной ночи. Казалось, в сердцах стариков, опьяненных мечтами, пробудилась весна. Но им не удалось заснуть; прошло четверть часа; Пьер, который лежал, устремив взгляд на круглое световое пятно, отбрасываемое на потолок ночником, повернулся и шепотом поделился с женой мыслью, только что пришедшей ему в голову.
— Ах, нет, нет! — прошептала Фелисите, вздрогнув. — Это было бы слишком жестоко!
— Черт возьми! — воскликнул он. — Ты же сама хотела поразить наших горожан… Если выйдет то, о чем я говорю, отношение ко мне сразу переменится…
Потом, развивая свой план, он прибавил:
— Можно использовать Маккара. Кстати, это удобный способ избавиться от него.
Фелисите захватила эта мысль. Некоторое время она обдумывала, колебалась в нерешительности, потом прошептала взволнованно:
