— Так или иначе, — снова заговорил Кан, — я последовал вашему совету и снял свою кандидатуру. Меня предупредили, что со мной обойдутся еще хуже, чем с республиканским кандидатом. Сознайтесь, такая неблагодарность способна лишить мужества самого стойкого человека.
Он начал горько жаловаться на бесконечные обиды. Он хотел основать газету, которая могла бы поддержать проект его железной дороги из Ниора в Анжер, — потом эта газета стала бы мощным финансовым орудием в его руках, — но ему запретили ее издавать. Марси вообразил, что за Каном стоит Ругон и что речь идет о боевом листке, который выбьет у него из рук министерский портфель.
— Еще бы! — заметил Дюпуаза. — Они боятся, что кто-нибудь напишет наконец всю правду о них. Уж я бы снабдил вас подходящими статейками!.. Какой позор, что прессе зажимают рот и грозятся при малейшем возражения задушить ее! Один из моих друзей печатает сейчас роман; так вот: его вызвали в министерство, и столоначальник предложил ему изменить цвет жилета у героя, потому что министру этот цвет не по вкусу. Я ничего не преувеличиваю.
Он привел еще и другие факты, сообщил, что в народе рассказывают жуткие небылицы: о самоубийстве молодой актрисы и одного из родственников императора; о дуэли, якобы имевшей место между двумя генералами в коридоре Тюильри из-за какой-то истории с кражей, причем один из генералов был убит. Кто стал бы верить подобным басням, если бы пресса была свободной? В заключение Дюпуаза повторил:
— Нет, я решительно республиканец.
— Счастливый человек! — пробормотал Кан. — А я вот больше не знаю, кто я такой.
Ругон, сгорбив могучие плечи, принялся за весьма хитроумный пасьянс. Следовало сначала разложить карты на семь, пять и три кучки и добиться того, чтобы после отхода лишних карт все восемь трефей очутились под конец вместе. Он так погрузился в свое занятие, что, казалось, ничего не слышал, хотя при некоторых фразах уши его еле приметно вздрагивали.
— Парламентский режим давал серьезные гарантии, — утверждал полковник. — Пусть бы наши государи вернулись!
В свои оппозиционные минуты полковник становился орлеанистом. Он охотно рассказывал о битве при ущелье Музая, где ему пришлось сражаться рядом с герцогом Омальским, в то время капитаном 4-го пехотного полка.
— Всем было хорошо при Луи-Филиппе, — продолжал он, видя, что на его сетования отвечают молчанием. — Поверьте, если бы у нас был ответственный кабинет, наш друг через полгода стоял бы во главе правительства. Франция приобрела бы еще одного великого оратора.
Бушар стал проявлять признаки нетерпения. Он причислял себя к легитимистам: его дед имел некогда доступ ко двору. Поэтому при каждой встрече между ним и его кузеном завязывались ожесточенные споры.
— Оставьте! — буркнул он. — Ваша Июльская монархия держалась одними махинациями. Существует лишь один непоколебимый принцип, и вы его знаете.
Они наговорили друг другу колкостей. Империя была ими упразднена, и на ее место каждый посадил угодное ему правительство. Разве Орлеаны в свое время скупились на орден для старого солдата? Разве законные короли в свое время чинили несправедливости, подобные тем, что творятся теперь в министерствах? Под конец дошло до того, что они чуть было не обозвали друг друга болванами; тогда полковник крикнул, яростно хватая карты:
— Оставьте меня в покое, Бушар, слышите? У меня четыре десятки и масть от валета.
Этот спор вывел из задумчивости Делестана; он счел своим долгом вступиться за Империю. Нельзя, разумеется, сказать, чтобы правительство полностью его удовлетворяло. Ему хотелось бы видеть его более гуманным. Делестан попытался объяснить свои чаяния — весьма сложную социалистическую программу, которая предусматривала уничтожение нищеты, объединение всех трудящихся, словом, нечто вроде его шамадской образцовой фермы в большом масштабе. Дюпуаза частенько говорил, что Делестан слишком много общался с животными. С легкой гримаской на губах Клоринда слушала мужа, который ораторствовал, покачивая своей великолепной министерской головой.
— Да, я бонапартист, — повторял он, — если хотите, либеральный бонапартист.
— А вы, Бежуэн? — неожиданно спросил Кан.
— Я тоже, — промямлил Бежуэн охрипшим от долгого молчания голосом. — Существуют, разумеется, оттенки… Словом, я бонапартист.
— Да ну вас! — визгливо рассмеявшись, воскликнул Дюпуаза.
А когда к нему пристали с просьбой объяснить причину его смеха, он напрямик ответил:
— Вы просто очаровательны. Вас ведь не выгнали… Делестан по-прежнему в Государственном совете. Бежуэна только что переизбрали.
— Но это вышло само собой, — перебил его тот. — Это ведь префект департамента Шер…
— О, вы тут ни при чем, я вас нисколько не осуждаю… Мы знаем, как это делается… Комбело тоже переизбран, Ла Рукет тоже… Империя великолепна!
Д'Эскорайль, продолжавший обмахивать веером хорошенькую госпожу Бушар, решил вмешаться. Империю следует защищать совсем по другим причинам: он стал на ее сторону потому, что у императора есть особая миссия, а благо Франции превыше всего.
— Вы тоже сохранили должность аудитора, не так ли? — повысил голос Дюпуаза. — Значит, ваши взгляды ясны. Какого черта! Мои слова вас, кажется, шокируют? А все это очень просто… Нам с Каном уже не платят за то, чтобы мы были слепыми, вот и все!
Все обиделись. Такой взгляд на политику отвратителен. Ведь есть в ней и другое, не одни только личные интересы! Даже полковник и Бушар, не будучи бонапартистами, все же признавали, что у императора есть искренне убежденные сторонники; они излагали свои взгляды с таким жаром, словно кто-то пытался насильно зажать им рот. Особенно горячился Делестан: он повторял, что его не поняли; указывал, в каких весьма существенных пунктах он не согласен с защитниками Империи. В заключение он снова заговорил о демократических тенденциях заложенных, на его взгляд, в существующем образе правления. Бежуэн, а заодно с ним и д'Эскорайль тоже не причисляли себя к обыкновенным бонапартистам: они оговаривали важные различия, высказывали особые, не вполне ясные мнения, так что через десять минут все общество оказалось в оппозиции. Голоса звучали все громче, завязывались частные споры, слова «легитимисты», «орлеанисты», «республиканцы» то и дело повторялись в политических программах, оглашавшихся по двадцать раз. Госпожа Ругон с обеспокоенным лицом на минуту показалась в дверях и опять бесшумно скрылась.
Между тем Ругон кончил свой трефовый пасьянс. Клоринде пришлось наклониться, чтобы он расслышал ее среди гула голосов:
— Вышло?
— Ну разумеется, — ответил он с неизменной спокойной улыбкой.
Словно только сейчас услышав громкие голоса, он укоризненно поднял руку и проговорил:
— Как вы кричите!
Гости замолчали, думая, что он хочет что-то сказать. Воцарилась полная тишина. Все успели уже устать и насторожились. Ругон большим пальцем раскинул веером по столу тринадцать карт. Пересчитав их, он сказал среди общего молчания:
