Сначала ей пришлось преодолевать страшную усталость от работы. Охапки одежды до того утомляли ей руки, что первые полтора месяца она по ночам вскрикивала, когда ей случалось повернуться в постели: плечи ломило, она была совершенно разбита. Но еще больше страдала она от башмаков, грубых башмаков, которые привезла из Валони и не могла, по бедности, заменить более легкими. Дениза была постоянно на ногах, с утра до вечера; если видели, что она на минуту прислонилась к стене, ей делали выговор, — дошло даже до того, что ее ноги, маленькие девичьи ножки, распухли, словно раздавленные колодками для пытки; подошвы у нее горели, пятки покрылись волдырями, содранная кожа прилипала к чулкам. К тому же ей вообще нездоровилось: все тело ее ныло от усталости, а неожиданные женские недуги придавали ее коже мертвенную бледность. Однако, худенькая и слабая с виду, она все терпеливо сносила, в то время как многим другим продавщицам приходилось расставаться с магазином, так как работа доводила их до профессиональных заболеваний. Готовность страдать, упорная решимость быть мужественной поддерживали Денизу, и она по-прежнему улыбалась и стояла прямо даже тогда, когда готова была упасть, до конца исчерпав силы, изнемогая от работы, которую не вынес бы и мужчина.
Кроме того, Денизу мучило сознание, что весь отдел настроен против нее. К физическим страданиям присоединялась глухая вражда товарок. Два месяца терпения и кротости не обезоружили их. Колкости, жестокие выдумки, всеобщее пренебрежение ранили ее в самое сердце, а она так жаждала ласки! Над ее злополучным дебютом долго потешались; словечки вроде «калоша», «дуреха» так и сыпались со всех сторон; если кому-нибудь случалось прозевать покупательницу, неудачнице говорили, что ей придется отправиться в Валонь; словом, Дениза стала козлом отпущения для всех сослуживиц. А когда в ней постепенно открылась замечательная продавщица, прекрасно разбирающаяся в делах магазина, это всех удивило и привело в негодование, и с этих пор девицы сговорились не оставлять ей ни одной хорошей покупательницы. Маргарита и Клара преследовали ее с инстинктивной ненавистью и еще крепче сплотились, чтобы не быть уничтоженными этой новенькой, которой они опасались, несмотря на все свое напускное презрение. Что касается г-жи Орели, ее обижала гордая сдержанность девушки, не вертевшейся около нее с видом подобострастного любования; поэтому она не пресекала злобных выходок своих любимиц и приближенных, вечно поклонявшихся ей, воскурявших ей беспрестанную лесть, в которой нуждалась ее сильная, властная натура. Помощница заведующей, г-жа Фредерик, одно время, казалось, не участвовала в заговоре, но это объяснялось, должно быть, простой оплошностью, потому что вскоре, как только она поняла, какие неприятности может ей причинить ласковое обращение с Денизой, она стала относиться к девушке так же недоброжелательно, как и другие. С тех пор Дениза оказалась совсем одинокой; все яростно набросились на Растрепу, и девушка жила в атмосфере ежечасной борьбы, употребляя все свое мужество на то, чтобы как-нибудь удержаться в отделе.
Такова была теперь ее жизнь. Ей приходилось улыбаться, быть бодрой и любезной, наряжаться в шелковое платье, которое ей не принадлежало, тогда как на самом деле она еле держалась на ногах от усталости, недоедала, подвергалась скверному обращению и жила под постоянной угрозой безоговорочного увольнения. Ее каморка была единственным прибежищем, единственным местом, где можно было вволю поплакать, когда становилось уж слишком тяжело. Но от цинковой крыши, покрытой декабрьским снегом, веяло леденящим холодом; в постели Денизе приходилось свертываться в комочек, накрываться всем, что у нее было; даже плакать она могла только под одеялом, чтобы лицо не потрескалось от мороза. Муре больше не разговаривал с нею. Когда она в служебное время встречала суровый взгляд Бурдонкля, ее охватывал трепет — она чувствовала в нем истинного врага, который не простит ей ни малейшей ошибки. Среди этой общей враждебности ее удивляло странное благоволение инспектора Жува; встречаясь с нею где-нибудь в сторонке, он улыбался и непременно говорил ей ласковое словцо; дважды он помог ей избежать выговора, а она, скорее смущенная, чем растроганная его покровительством, даже не поблагодарила его.
Однажды вечером, после обеда, когда девицы приводили в порядок шкафы, Жозеф сказал Денизе, что ее спрашивает внизу какой-то молодой человек. Она спустилась, крайне обеспокоенная.
— Смотри-ка! — сказала Клара. — Растрепа-то обзавелась любовником!
— Уж верно, очень изголодался парень, что польстился на такую, — ответила Маргарита.
Внизу, у входа, Дениза увидела своего брата Жана. Она раз навсегда запретила ему появляться в магазине, ибо это производило очень дурное впечатление. Но она не решилась выбранить его: он казался положительно невменяемым. Фуражки на нем не было; он запыхался, пробежав весь путь от предместья Тампль до магазина.
— Нет ли у тебя десяти франков? — пролепетал он. — Дай десять франков, иначе мне конец!
Этот большой ребенок с развевающимися белокурыми волосами, с красивым девичьим лицом так забавно выпалил сию мелодраматическую фразу, что сестра, конечно, улыбнулась бы, если бы просьба о деньгах не ставила ее в крайнее затруднение.
— Как! Десять франков? — прошептала она. — Что случилось?
Он покраснел и объяснил, что встретил сестру одного товарища. Дениза велела ему замолчать; она сама смутилась и не желала больше ничего слушать. Уже дважды прибегал он к ней так за деньгами; но в первый раз ему нужно было всего-навсего двадцать пять су, а в следующий — уже тридцать. Он постоянно попадал в какие-то истории с женщинами.
— Я не могу дать тебе десять франков, — возразила она. — Еще не заплачено за содержание Пепе, а денег у меня в обрез. Едва останется на покупку ботинок, без которых мне никак не обойтись… В конце концов ты безрассуден, Жан. Это очень нехорошо.
— В таком случае я погиб, — повторил он с трагическим жестом. — Послушай, сестричка: она высокая брюнетка… мы пошли в кафе вместе с ее братом… я и не подозревал, что угощение…
Дениза снова прервала его, но так как на глаза милого озорника набежали слезы, она вынула из кошелька десятифранковую монету и сунула ему в руку. И он тотчас повеселел.
— Я так и знал… Но, честное слово, это последний раз! Не такой уж я отпетый негодяй.
И, расцеловав ее в обе щеки, точно полоумный, он побежал со всех ног. Служащие в магазине были ошеломлены.
Эту ночь Дениза спала плохо. Со времени ее поступления в «Дамское счастье» забота о деньгах не давала ей покоя. Она все еще работала за стол и помещение, то есть без определенного жалованья; а так как сослуживицы отбивали у нее выгодных покупательниц, ей удавалось платить за пансион Пепе лишь благодаря тем неважным покупательницам, которые оставались на ее долю. Она жила в отчаянной нужде — нужде в шелковом платье. Ей часто приходилось проводить ночь за штопкой белья, за починкой сорочек, превратившихся в кружево. Она сама положила на свои башмаки заплаты, — не хуже любого сапожника, — и даже пыталась стирать белье в умывальном тазу. Но особенно беспокоилась она за свое старое шерстяное платье; другого у нее не было, поэтому она вынуждена была надевать его каждый вечер, когда снимала шелковое форменное; и старое платьице изнашивалось с ужасающей быстротой; малейшее пятно вызывало у нее дрожь, малейшая дырочка становилась катастрофой. У Денизы не было ничего, ни гроша, чтобы приобрести хоть что-нибудь из тех мелочей, которые необходимы каждой женщине: ей пришлось ждать целые две недели, чтобы возобновить запас ниток и иголок. Поэтому, когда неожиданно появлялся Жан со своими любовными историями и расстраивал ее бюджет, это было для нее истинным бедствием. Каждая монета в двадцать су, которую он уносил, вырывала целую пропасть. Нечего было и думать найти где-нибудь завтра эти десять франков. До самого рассвета Денизу терзали кошмары, ей казалось, что Пепе выгнан на улицу, а сама она выворачивает омертвевшими пальцами плиты мостовой, чтобы посмотреть, нет ли под ними денег.
