Он был, вне себя, он бесновался в своей лавке, жестикулировал как сумасшедший, и думалось, вот-вот разобьет витрину.
— Ах, негодяй!.. Мне об этом написал фруктовщик. И знаете, за сколько этот подлец продал мой дом? За полтораста тысяч, вчетверо дороже того, что он стоит!.. Вот тоже жулик!.. Представьте, он козырнул моей отделкой; да, он упирал на то, что дом заново отремонтирован… Долго ли они будут надо мной издеваться?
Мысль, что деньги, израсходованные им на ремонт и окраску, принесли доход фруктовщику, приводила его в отчаяние. А теперь его хозяином стал Муре; ему он должен будет платить деньги, у него, у этого, ненавистного конкурента, должен отныне жить! От этой мысли старик окончательно приходил в бешенство.
— Я слышу, как они буравят стену… Теперь они уже здесь и едят чуть ли не из моей тарелки!
Он так колотил кулаком по прилавку, что пол сотрясался, а зонты и трости ходили ходуном.
Испуганная Дениза не смела вымолвить ни слова. Она стояла, не шевелясь, ожидая конца припадка, а Пепе от усталости задремал на стуле. Наконец, когда Бурра чуточку успокоился, она решилась выполнить поручение Муре; конечно, старик сейчас взбешен, но самое неистовство его и безвыходное положение, в котором он оказался, могут привести его к внезапной сговорчивости.
— Я как раз встретила одного человека… — начала она. — Да, одного человека из «Счастья», человека, очень хорошо осведомленного… Кажется, они собираются предложить вам завтра восемьдесят тысяч…
— Восемьдесят тысяч! — прервал ее громовым возгласом Бурра. — Восемьдесят тысяч! Да я теперь и за миллион не сдамся!
Она хотела было урезонить его. Но дверь лавки отворилась, и Дениза отступила, побледнев и лишившись речи. То был дядюшка Бодю, сильно постаревший, с желтым лицом. Бурра схватил соседа за пуговицу пальто и закричал ему в лицо, не давая вымолвить ни слова и только еще больше горячась от его присутствия:
— Вы знаете, что им взбрело на ум предложить мне? Восемьдесят тысяч! Вот до чего дошли, разбойники! Они воображают, что меня можно купить, как уличную девку. Они купили дом! Думают, что я в их руках! Нет, дудки, ничего не получат! Конечно, я, может быть, и уступил бы, но раз дом уже принадлежит им, пусть-ка попробуют его взять!
— Так, значит, это правда? — спросил Бодю как всегда тягучим голосом. — Меня уверяли в этом, но я пришел сам удостовериться.
— Восемьдесят тысяч франков! — повторял Бурра. — Почему не все сто? Эта сумма меня прямо-таки выводит из себя! Уж не думают ли они, что я пойду на мошенничество ради их денег?.. Нет, гром небесный, они его не получат! Никогда, слышите, никогда!
Дениза решила вмешаться и спокойно промолвила:
— Они получат его через девять лет, когда истечет срок вашей аренды.
И, несмотря на присутствие дяди, она принялась убеждать старика принять предложение. Дальше продолжать борьбу немыслимо, он бьется против неодолимой силы и не должен, если он не безумец, пренебрегать состоянием, которое ему предлагают. Но старик по-прежнему отвечал отказом. Он рассчитывает, что за девять лет успеет умереть и не увидит торжества своих врагов.
— Слышите, господин Бодю? — продолжал он. — Ваша племянница заодно с ними, они поручили ей сломить меня… Клянусь, она заодно с этими разбойниками!
До ста пор дядя, казалось, не замечал Денизы. Он поднял голову так же угрюмо, как и всегда, когда Дениза заставала его на пороге лавки. Только теперь он медленно повернулся и взглянул на нее. Толстые губы его дрогнули.
— Я это знаю, — сказал он чуть слышно.
Он продолжал смотреть на нее. Дениза была взволнована до слез: она заметила, что горе сильно его изменило. А старик, глухо раскаиваясь в том, что не пришел ей на помощь, думал, быть может, о нищенской жизни, которою она живет. При виде Пепе, уснувшего на стуле под крик спорящих, он, видимо, совсем смягчился.
— Дениза, — сказал он просто, — приходи завтра с малышом обедать… Жана и Женевьева просили меня пригласить тебя, когда мы встретимся.
Она сильно покраснела и обняла его. А когда он вышел, Бурра, радуясь их примирению, крикнул ему вслед:
— Вразумите ее, она не плохая… Что же касается меня, то пусть мой дом хоть рухнет — меня найдут под развалинами!..
— Наши дока уже рушатся, сосед, — мрачно ответил Бодю. — Все мы окажемся под развалинами.
VIII
Весь квартал гудел от толков: между новой Оперой и Биржей собираются проложить большую улицу и дать ей название улицы Десятого декабря. Отчуждение собственности было уже произведено, и два отряда рабочих взялись за дело с двух концов: один приступил к сносу старых особняков на улице Луи-ле-Гран, другой разрушал тонкие стены бывшего «Водевиля»; удары кирок обеих партий сближались все больше и больше; улицы Шуазель и Мишодьер горько оплакивали обреченные дома. Не пройдет и двух недель, как пробоина распорет их тела, образуя широкую рану, полную солнца и оглушительного шума.
Но еще больше волновали обывателей работы, предпринятые «Дамским счастьем». Шли толки о значительных расширениях, о гигантском магазине, который будет выходить сразу на три улицы — на улицу Мишодьер, Нев-Сент-Огюстен и Монсиньи. Передавали, будто Муре заключил договор с бароном Гартманом, председателем «Ипотечного кредита», и собирается занять всю группу домов, за исключением здания, которое выйдет на будущую улицу Десятого декабря, где барон намерен построить гостиницу — конкурента Гранд-отелю. «Счастье» скупало все договоры на аренду; лавки закрывались; жильцы съезжали и квартир; в опустевших зданиях целая армия рабочих, в облаках строительной пыли, приступала к переделкам. Среди всех этих потрясений одна только тесная лачуга старого Бурра оставалась нетронутой, упрямо лепясь к высоким стенам, усеянным каменщиками.
Когда на следующий день Дениза с Пепе отправились к дядюшке Бодю, улица была забита целой вереницей тачек, подвозивших кирпич к старинному особняку Дювиллара. Дядюшка Бодю стоял на пороге своей лавки и угрюмо взирал на все это. По мере того как «Дамское счастье» расширялось, «Старый Эльбеф» становился словно все меньше и меньше. Девушке показалось, что витрины его еще более помрачнели, что теперь они еще сильнее придавлены низкими антресолями, узкие окна которых сообщали дому сходство с тюрьмой. Сырость еще больше обесцветила старую зеленую вывеску, и от посеревшего и словно съежившегося фасада веяло отчаянием.
— Вот и вы, — сказал Бодю. — Осторожно, как бы они вас не раздавили.
Когда Дениза вошла в лавку, у нее вновь сжалось сердце. Она нашла ее потемневшей, разрушенной и еще глубже погруженной в дрему; пустые углы зияли темными ямами, прилавки и ящики покрылись пылью, от залежавшихся тюков сукна пахло сыростью и известкой. Г-жа Бодю с Женевьевой неподвижно и молча сидели у кассы, в уединенном уголке, где их никто не тревожил. Мать подрубала тряпки. Дочь, опустив руки на колени, устремила взор в пространство.
— Здравствуйте, тетушка, — сказала Дениза. — Я очень рада снова вас видеть. Если я причинила вам неприятность, простите меня, пожалуйста.
