Однажды ночью девушка засиделась поздно у окна. Вот уже два дня Лазар твердил, что все сожжет; а вечером за столом он сказал, что уедет в Австралию, так как для него во Франции нет места. Полина раздумывала об этом, а море бушевало в ночном мраке и затопляло Бонвиль. При каждом новом ударе она вздрагивала; ей казалось, что она слышит равномерные, непрестанные стоны несчастных, поглощаемых морем. Тогда в ее душе началась жестокая борьба между привязанностью к деньгам и природной добротой. Она закрыла окно, чтобы не слышать шума. Но дальние удары волн доносились до нее и сотрясали кровать. Почему не испробовать невозможное? Почему не рискнуть этими деньгами, даже бросить их на ветер, если есть хоть малейшие шансы спасти селение? Под утро Полина уснула, думая о том, как обрадуется Лазар; она избавит его от черной тоски, поставит наконец на ноги, он будет обязан ей одной своим счастьем.
На другое утро, прежде чем сойти вниз, она позвала его и, смеясь, сказала:
— Знаешь, мне приснилось, будто я дала тебе взаймы двенадцать тысяч франков!
Лазар рассердился и отказался наотрез.
— Ты, верно, хочешь, чтобы я уехал и навсегда исчез из дому! Нет, хватит с меня завода: я сгораю от стыда, хоть и молчу.
Но два часа спустя он уже принял предложение и горячо пожимал ей руки. Конечно, это простая ссуда. Ее деньгам не грозит никакая опасность: нет ни малейшего сомнения, что генеральный совет утвердит субсидию, особенно когда узнает, что работы уже ведутся. В этот же вечер был приглашен плотник из Арроманша. Начались бесконечные совещания, осмотр берега и горячее обсуждение сметы. Весь дом сбился с ног.
Г-жа Шанто, узнав, что Полина дала взаймы двенадцать тысяч франков, вышла из себя. Изумленный Лазар ничего не мог понять. Его смущали странные доводы матери: конечно, Полина время от времени ссужала их небольшими суммами, — но в конце концов она вообразит, что без нее нельзя обойтись. Лучше было бы попросить у отца Луизы открыть им кредит. Да наконец, у самой Луизы двести тысяч франков приданого, а она не так уж кичится своим состоянием. Цифра «двести тысяч» не сходила отныне с уев г-жи Шанто; она, казалось, испытывала какое-то презрение к остаткам состояния Полины, которое сперва таяло в ее письменном столе, а теперь продолжало таять в комоде у девушки.
Шанто, подстрекаемый женой, тоже делал вид, что недоволен. Полину это очень огорчало. Даже отдавая свои деньги, она чувствовала, что ее любят меньше, чем в былое время. Вокруг нее с каждым днем росла какая-то враждебность, причины которой она не могла понять. Доктор Казэнов тоже ворчал всякий раз, когда Полина для виду советовалась с ним, но ему приходилось давать согласие на выплату как мелких, так и крупных сумм. Его роль попечителя оказалась иллюзорной: он чувствовал себя безоружным в доме, где его считали старым другом, Когда же доктор узнал о двенадцати тысячах франков, он отказался от всякой ответственности.
— Дитя мое, — сказал он Полине, отводя ее в сторону, — я больше не хочу быть вашим сообщником. Не советуйтесь со мной, разоряйтесь сами, как вам угодно… Вы отлично знаете, что я никогда не могу устоять против ваших просьб, а после я глубоко от этого страдаю, и у меня совесть не чиста… Лучше уж мне не знать того, что мне не по душе.
Полина смотрела на него глубоко растроганная. Помолчав немного, она сказала:
— Спасибо, милый доктор… Но разве то, что я делаю, неразумно? Не все ли равно, раз я счастлива!
— Он взял ее за руки и взволнованно пожал их с чисто отеческой нежностью и грустью.
— Ну да, если вы счастливы… Но ведь даже за несчастье приходится подчас дорого платить.
Конечно, увлеченный борьбой с морем, Лазар совсем забросил музыку. Пыль покрывала рояль, а партитура его большой симфонии снова покоилась в глубине ящика, да и то благодаря Полине, которая подобрала разбросанные под креслами листки. Впрочем, некоторые места симфонии его уже не удовлетворяли; так, небесное блаженство полного растворения человека в небытии было передано в ритме пошлого вальса, между тем это было бы лучше выразить в темпе очень медленного марша. Однажды вечером он объявил, что начнет все сызнова, как только у него будет досуг. Вместе с вдохновением, казалось, исчезли и его порывы страсти к Полине и чувство неловкости в ее присутствии. До поры до времени он отказался и от создания шедевра и от большой страсти, считая, что в его воле отодвинуть или приблизить час свершения. Он снова обращался с Полиной как со старым другом, как с законной женой, которая отдастся ему в тот самый день, когда он раскроет ей свои объятия. С начала апреля они перестали жить взаперти в комнатах; теперь весенний ветер охлаждал жар их щек. Большая комната пустовала, оба бегали по скалистому берегу, вдали от Бонвиля, отыскивая место для свай и волнорезов. Они часто возвращались домой с мокрыми ногами, усталые и свежие, как в далекие дни детства. Когда Полина, желая подразнить его, принималась играть знаменитое «Шествие Смерти», Лазар кричал:
— Перестань, пожалуйста!.. Вот еще глупости!
В тот самый вечер, когда Лазар позвал плотника, у Шанто начался приступ подагры. Теперь приступы повторялись почти каждый месяц; сначала салицилка помогала, но затем как будто стала усиливать страдания больного. В течение двух недель Полина была прикована к постели дяди. Лазар продолжал свои изыскания на берегу и начал брать с собою Луизу, чтобы удалить ее от больного, так как его крики пугали девушку. Она занимала комнату для гостей, находившуюся как раз над комнатой Шанто, и ночью затыкала уши, зарывалась в подушку, чтобы заснуть. На воздухе она снова улыбалась, радуясь прогулке, забывая о несчастном старике, который вопил от боли.
Эти две недели прошли чудесно. Сначала новая спутница несколько удивляла молодого человека, она была так непохожа на его подругу, — вскрикивала при виде краба, коснувшегося ее башмачка, отчаянно боялась воды и даже лужу не решалась перепрыгнуть, боясь утонуть. Острые прибрежные камни ранили ее ножки, она не выходила без зонтика и длинных, до локтя, перчаток в страхе, что загорит хоть кусочек ее нежной кожи. Но через некоторое время Лазар перестал удивляться; ему нравилась пугливая грация и слабость Луизы, которая каждую минуту нуждалась в его помощи. Девушка эта не была овеяна чистым воздухом, как Полина; от нее исходил пьянящий, теплый аромат гелиотропа; теперь рядом с Лазаром не бежал вприпрыжку мальчишка-товарищ, нет, подле него была женщина. Когда порыв ветра открывал ее ногу в ажурном чулке, он чувствовал, как кровь ударяет ему в голову. А между тем она была не так хороша, как Полина, — старше, бледнее; но в ней привлекало очаровательное лукавство, ее хрупкое, гибкое тело было так податливо, весь ее кокетливый, томный вид сулил наслаждение. Ему казалось, что он внезапно открыл ее; он не узнавал в ней прежней худенькой девочки. Неужели именно долгие годы пребывания в пансионе сформировали эту соблазнительную девушку, помыслы которой, при всей ее нетронутости, были сосредоточены на мужчине, а прозрачные глаза научились скрывать ложь, привитую воспитанием? Мало-помалу Лазар стал находить в ней своеобразную прелесть, проникся к ней порочной страстью; старая детская привязанность перешла в утонченное чувственное влечение.
